— Ну, полно, полно плакать, — говорила мать Агния. — Хоть это и хорошие слезы, радостные, а все же полно. Дай мне обнять Гешу. Поди ко мне,
дитя мое милое! — отнеслась она к Гловацкой.
«Да, — говорит Телль, — лес заколдован, чтоб сдерживать лавины; но,
дитя мое, для каждой страны страшны не заколдованные леса и лавины, а люди, не имеющие веры друг к другу».
Неточные совпадения
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при мне этой своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я не могу с тобой говорить. Я глупа, а не ты, но у меня есть еще другие
дети, для которых нужна
моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
— Он меня мучит; я вся исхудала…
мое дитя… он развратник, он меня… убьет меня.
— Нет, пора: меня ждет… — Ольга Александровна картинно вздохнула и досказала: — меня ждет
мой ребенок.
— Я иду с
моим отцом, — отвечал на чистом французском языке
ребенок.
— Да,
моя мать не умеет говорить иначе, — отвечало
дитя.
Ребенок, пососав несколько дней материнское молоко, отравленное материнским горем, зачах, покорчился и умер. Мария Райнер целые годы неутешно горевала о своем некрещеном
ребенке и оставалась бездетною. Только весною 1840 года она сказала мужу: «Бог услышал
мою молитву: я не одна».
Ребенок был очень благонравен, добр и искренен. Он с почтением стоял возле матери за долгими всенощными в церкви Всех Скорбящих; молча и со страхом вслушивался в громовые проклятия, которые его отец в кругу приятелей слал Наполеону Первому и всем роялистам; каждый вечер повторял перед образом: «но не
моя, а твоя да совершится воля», и засыпал, носясь в нарисованном ему мире швейцарских рыбаков и пастухов, сломавших несокрушимою волею железные цепи несносного рабства.
— Плохая пища, фермер. У меня нет дома. Я вдова, я работаю людям из хлеба. Мне некуда идти с
моим дитятей, я кормлю его тем, чего не съедят хозяйские
дети.
Возвестила бы Израилю,
Отцу
моему Иакову:
Отче, отче Иакове!
Пролей слезы ко господу.
Твои
дети,
мои братия,
Продаше мя во ину землю.
Исчезнуша
мои слезы
О
моем с тобой разлучении.
— Да как же не верить-то-с? Шестой десяток с нею живу, как не верить? Жена не верит, а сам я, люди, прислуга, крестьяне, когда я бываю в деревне: все из
моей аптечки пользуются. Вот вы не знаете ли, где хорошей оспы на лето достать? Не понимаю, что это значит! В прошлом году пятьдесят стеклышек взял, как ехал. Вы сами посудите, пятьдесят стеклышек — ведь это не безделица, а царапал, царапал все лето, ни у одного
ребенка не принялась.
— Увидите,
мое дитя, — отвечала таинственно маркиза.
— Люби,
мой друг, маму, — отвечал доктор, поцеловав
ребенка и берясь за свой саквояж.
— Боже
мой! Я не узнаю вас, Белоярцев. Вы, человек, живший в области чистого художества, говорите такие вещи. Неужто вашему сердцу ничего не говорит мать, забывающая себя над колыбелью больного
ребенка.
— Красотка ты
моя! и
дети у ней уж есть! Где ж она? Стой, ну на минутку, я тебе сейчас карандаш дам, адрес мне напиши.
— Да как же, матушка барышня. Я уж не знаю, что мне с этими архаровцами и делать. Слов
моих они не слушают, драться с ними у меня силушки нет, а они всё тащат, всё тащат: кто что зацепит, то и тащит. Придут будто навестить, чаи им ставь да в лавке колбасы на книжечку бери, а оглянешься — кто-нибудь какую вещь зацепил и тащит. Стану останавливать, мы, говорят, его спрашивали. А его что спрашивать! Он все равно что подаруй бесштанный. Как
дитя малое, все у него бери.
— Уморительный человек
моя Агата, совершенный
ребенок еще, — говорила Мечникова, обращаясь к кому-нибудь из своих обыкновенных посетителей.
Смешно даже, расскажу вам: он с нею часто разговаривает, как с
ребенком, знаете так: «Стё, стё ти,
моя дюся? да какая ти у меня клясавица», и привык так.
— То, что я не могу так оставить на ваших руках
моего ребенка, — отвечала фигура.
— Я… я должна обеспечить
моего ребенка.
Она зари не замечает, // Сидит с поникшею главой // И на письмо не напирает // Своей печати вырезной. // Но, дверь тихонько отпирая, // Уж ей Филипьевна седая // Приносит на подносе чай. // «Пора,
дитя мое, вставай: // Да ты, красавица, готова! // О пташка ранняя моя! // Вечор уж как боялась я! // Да, слава Богу, ты здорова! // Тоски ночной и следу нет, // Лицо твое как маков цвет». —