Неточные совпадения
С тех пор нынешняя мать Агния заняла первое место
в своем
свете.
—
В чем? А вот
в слабоязычии,
в болтовне,
в неумении скрыть от
света своего горя и во всяком отсутствии желания помочь ему, исправить свою жизнь, сделать ее сносною и себе, и мужу.
— Помада! Он того мнения, что я все на
свете знаю и все могу сделать. Вы ему не верьте, когда дело касается меня, — я его сердечная слабость. Позвольте мне лучше осведомиться,
в каком он положении?
Даже красный
свет лучин, запылавших
в крестьянских хатах, можно было заметить, когда совсем уж ткнешься носом
в занесенную снегом суволоку, из которой бельмисто смотрит обледенелое оконце.
«Это у Егора Николаевича
в комнате
свет», — подумал Помада, увидя неподвижные волчьи глаза.
Доктор пойдет
в город, и куда бы он ни шел, все ему смотрительский дом на дороге выйдет. Забежит на минутку, все, говорит, некогда, все торопится, да и просидит битый час против работающей Женни, рассказывая ей, как многим худо живется на белом
свете и как им могло бы житься совсем иначе, гораздо лучше, гораздо свободнее.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого.
В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый человек, но не герой, точно так же, как не злодей; что она для него дороже всего на
свете и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «Все другое на втором плане», — думала Женни.
Беспечальное будущее народов рисовалось
в лучезарном
свете. Недомолвки расширяли эти лучи, и простые человеческие чувства становились буржуазны, мелки, недостойны.
Солнце, совсем спускаясь к закату, слабо освещало бледно-оранжевым
светом окна и трепетно отражалось на противоположных стенах. Одни комнаты были совершенно пусты,
в других оставалась кое-какая мебель, закрытая или простынями, или просто рогожами. Только одни кровати не были ничем покрыты и производили неприятное впечатление своими пустыми досками.
— Мой муж… я его не осуждаю и не желаю ему вредить ни
в чьем мнении, но он подлец, я это всегда скажу… я это скажу всем, перед целым
светом. Он, может быть, и хороший человек, но он подлец… И нигде нет защиты! нигде нет защиты!
То Арапов ругает на чем
свет стоит все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век
в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести
в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь
в каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение.
Не заметил он, как чрез Никольские ворота вступили они
в Кремль, обошли Ивана Великого и остановились над кремлевским рвом, где тонула
в тени маленькая церковь, а вокруг извивалась зубчатая стена с оригинальными азиатскими башнями, а там тихая Москва-река с перекинутым через нее Москворецким мостом, а еще дальше облитое лунным
светом Замоскворечье и сияющий купол Симонова монастыря.
— А что, — начал тихо Арапов, крепко сжимая руку Розанова, — что, если бы все это осветить другим
светом? Если бы все это
в темную ночь залить огнем? Набат, кровь, зарево!..
Старик Райнер все слушал молча, положив на руки свою серебристую голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами красивого и горячего ума. Рассказчик сел
в сильном волнении и опустил голову. Старый Райнер все не сводил с него глаз, и оба они долго молчали. Из-за гор показался серый утренний
свет и стал наполнять незатейливый кабинет Райнера, а собеседники всё сидели молча и далеко носились своими думами. Наконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком...
Розанов видел, что «черт» одна из тех многочисленных личностей, которые обитают
в Москве, целый век таясь и пресмыкаясь, и понимал, что этому созданию с вероятностью можно ожидать паспорта только на тот
свет; но как могли эти ручищи свертывать и подклеивать тонкую папиросную гильзу — Розанов никак не мог себе вообразить, однако же ничего не сказал угрюмому Арапову.
Конечно, не всякий может похвалиться, что он имел
в жизни такого друга, каким была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза была еще счастливее. Ей казалось, что у нее очень много людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край
света. Положим, что маркиза
в этом случае очень сильно ошибалась, но тем не менее она все-таки была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом. Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей то, что
в Москве называется «форсом».
Рогнеда Романовна не могла претендовать ни на какое первенство, потому что
в ней надо всем преобладало чувство преданности, а Раиса Романовна и Зоя Романовна были особы без речей. Судьба их некоторым образом имела нечто трагическое и общее с судьбою Тристрама Шанди. Когда они только что появились близнецами на
свет, повивальная бабушка, растерявшись, взяла вместо пеленки пустой мешочек и обтерла им головки новорожденных. С той же минуты младенцы сделались совершенно глупыми и остались такими на целую жизнь.
У Пармена Семеновича был собственный двухэтажный дом у Введенья
в Барашах. Когда Розанов с Лобачевским подъехали к этому дому, из него во все окна глядел теплый, веселый
свет.
— А, это брата Ольги Сергеевниного, Алексея Сергеевича Богатырева жена, Варвара Ивановна. Модница, батюшка, и щеголиха:
в большом
свете стоит.
Кругом битком набито всякого народа, а тут вдруг стоит дом: никогда
в его окнах не видно
света, никогда не отворяются его ворота, и никто им, по-видимому, не интересуется.
В двух окнах ближе к старинному крыльцу светилось, а далее
в окнах было совсем черно, и только
в одном из них вырезалась слабая полоска
света, падавшего из какого-то другого помещения.
Доктор, пройдя первую комнату, кликнул вполголоса Арапова и Персиянцева; никто не отзывался. Он нащупал араповскую кровать и диван, — тоже никого нет. Розанов толкнул дверь
в узенький чуланчик. Из-под пола показалась светлая линия. Наклонясь к этой линии, Розанов взялся за железное кольцо и приподнял люк погреба. Из творила на него пахнуло сыростью, а трепетный
свет из ямы
в одно мгновение погас, и доктора окружила совершенная тьма и сверху, и снизу, и со всех сторон.
Визит этот был сделан
в тех соображениях, что нехорошо быть знакомой с дочерью и не знать семейства. За окончанием всего этого маркиза снова делалась дамой, чтущей законы
света, и спешила обставить свои зады сообразно всем требованиям этих законов. Первого же шага она не боялась, во-первых, по своей доброте и взбалмошности, а во-вторых, и потому, что считала себя достаточно высоко поставленною для того, чтобы не подвергнуться обвинениям
в искательстве.
В одиноком нумерке тоже вечерело. Румяный
свет заката через крышу соседнего дома весело и тепло смотрел между двух занавесок и освещал спокойно сидящего на диване Розанова.
Абрамовна вышла из его комнаты с белым салатником,
в котором растаял весь лед, приготовленный для компрессов. Возвращаясь с новым льдом через гостиную, она подошла к столу и задула догоравшую свечу.
Свет был здесь не нужен. Он только мог мешать крепкому сну Ольги Сергеевны и Софи, приютившихся
в теплых уголках мягкого плюшевого дивана.
Серый
свет зарождающегося утра заглянул из-за спущенных штор
в комнату больного, но был еще слишком слаб и робок для того, чтобы сконфузить мигавшую под зеленым абажуром свечу. Бахарев снова лежал спокойно, а Абрамовна, опершись рукою о кресло, тихо, усыпляющим тоном, ворчала ему...
«
В моей груди нет иного
света, и, кроме холодного
света звезд, я вверяю первую стражу ночи красной планете Марсу.
Опять вверх, гораздо выше первого жилого этажа, шел второй,
в котором только
в пяти окнах были железные решетки, а четыре остальные с гражданскою самоуверенностью смотрели на
свет божий только одними мелкошибчатыми дубовыми рамами с зеленоватыми стеклами.
Здесь, кроме камер с дырами, выходившими на
свет божий, шел целый лабиринт,
в который луч солнечного
света не западал с тех пор, как последний кирпич заключил собою тяжелые своды этих подземных нор.
Время устроит правильные отношения и покажет людей
в настоящем их
свете и вообще поможет многому.
Агата осталась
в Петербурге. С помощью денег, полученных ею
в запечатанном конверте через человека, который встретил се на улице и скрылся прежде, чем она успела сломать печать, бедная девушка наняла себе уютную каморочку у бабушки-голландки и жила, совершенно пропав для всего
света.
— А за то, что нынче девки не
в моде. Право, посмотришь, свет-то навыворот пошел. Бывало,
в домах ли где,
в собраниях ли каких, видишь, все-то кавалеры с девушками, с барышнями, а барышни с кавалерами, и таково-то славно, таково-то весело и пристойно. Парка парку себе отыскивает. А нынче уж нет! Все пошло как-то таранты на вон. Все мужчины, как идолы какие оглашенные, все только около замужних женщин так и вертятся, так и кривляются, как пауки; а те тоже чи-чи-чи! да га-га-га! Сами на шею и вешаются.
В черных оконцах хаты блеснул слабый красноватый
свет, и через минуту на пороге сеней показался старый трубач.
Ночь всю до бела
света она провела одетая
в своем кресле и, когда Ступина утром осторожно постучалась
в ее дверь, привскочила с выражением страшного страдания.
— Помилуйте, да мало ли чего на
свете не бывает, нельзя же все так прямо и рассказывать. Журнал читается
в семействах, где есть и женщины, и девушки, нельзя же нимало не щадить их стыдливости.