Неточные совпадения
Вообще в ее лице много спокойной решимости и силы, но вместе с тем в ней много и той женственности, которая прежде
всего ищет
раздела, ласки и сочувствия.
Все глаза на этом бале были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император прошел с нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери, не умевшей ничего ответить государю от робости, и на другой
день прислал молодой красавице великолепный букет в еще более великолепном порт-букете.
— Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из
всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное
дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое
дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так
всех обманешь и сама обманешься.
— А ваши еще страннее и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня, в уши-то, что она несчастная, ну и в самом
деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела. Вы вот сегодня
все выболтали уж, так и беретесь снова за старую песню.
Платье его было
все мокро; он стоял в холодной воде по самый живот, и ноги его крепко увязли в илистой грязи, покрывающей
дно Рыбницы.
Ну ведь и у нас есть учители очень молодые, вот, например, Зарницын Алексей Павлович,
всего пятый год курс кончил, Вязмитинов, тоже пять лет как из университета; люди свежие и неустанно следящие и за наукой, и за литературой, и притом люди добросовестно преданные своему
делу, а посмотри-ка на них!
Невелико было хозяйство смотрителя, а
весь придворный штат его состоял из кухарки Пелагеи да училищного сторожа, отставного унтера Яковлева, исправлявшего должность лакея и ходившего за толстою, обезножившею от настоя смотрительскою лошадью. Женни в два
дня вошла во
всю домашнюю администрацию, и на ея поясе появился крючок с ключами.
— А теперь вон еще новая школа заходит, и, попомните мое слово, что скоро она скажет и вам, Алексей Павлович, и вам, Николай Степанович, да даже, чего доброго, и доктору, что
все вы люди отсталые, для
дела не годитесь.
— А так, так наливай, Женни, по другому стаканчику. Тебе, я думаю, мой дружочек, наскучил наш разговор. Плохо мы тебя занимаем. У нас
все так, что поспорим, то будто как и
дело сделаем.
— Помада! Он того мнения, что я
все на свете знаю и
все могу сделать. Вы ему не верьте, когда
дело касается меня, — я его сердечная слабость. Позвольте мне лучше осведомиться, в каком он положении?
— Она ведь пять лет думать будет, прежде чем скажет, — шутливо перебила Лиза, — а я вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем
все те, которые в эти
дни приезжали к нам и с которыми меня знакомили.
— Нет, в том-то и
дело, что я с вами — то совсем осмотрелась, у вас мне так нравится, а дома
все как-то так странно — и суетливо будто и мертво. Вообще странно.
— Что вы, в самом
деле,
все на меня? — вспыльчиво сказала долго сдерживавшаяся Лиза.
Шаг ступлю — не так ступила; слово скажу — не так сказала;
все не так,
все им не нравится, и пойдет на целый
день разговор.
Это
все пустяки, а ты смотри, чтобы ее не грызли, чтоб она не металась, бедняжка, нигде не находя сочувствия: вот это твое
дело.
Правду говоря, однако,
всех тяжеле в этот
день была роль самого добросердого барина и
всех приятнее роль Зины. Ей давно смерть хотелось возвратиться к мужу, и теперь она получила разом два удовольствия: надевала на себя венок страдалицы и возвращалась к мужу, якобы не по собственной воле, имея, однако, в виду
все приятные стороны совместного житья с мужем, которыми весьма дорожила ее натура, не уважавшая капризов распущенного разума.
Лиза уж совсем эмансипировалась из-под домашнего влияния и на таких положениях уехала на третий
день после прощального вечера со
всею своею семьею в губернский город.
— На
дело скорее готовы люди односторонние, чем переворачивающие
все на
все стороны.
«Я вот что, я покажу… что ж я покажу? что это в самой вещи? Ни одной привязанности устоявшейся, серьезной:
все как-то, в самом
деле, легко… воздушно… так сказать… расплывчато. Эка натура проклятая!»
«А любовь-то, в самом
деле, не на уважении держится… Так на чем же? Он свою жену любит. Вздор! Он ее… жалеет. Где любить такую эгоистичную, бессердечную женщину. Он материалист, даже… черт его знает, слова не придумаешь, чтό он такое…
все отрицает… Впрочем, черт бы меня взял совсем, если я что-нибудь понимаю… А скука-то, скука-то! Хоть бы и удавиться так в ту же пору».
Женни, точно, была рукодельница и штопала отцовские носки с бульшим удовольствием, чем исправникова дочь вязала бисерные кошельки и подставки к лампам и подсвечникам. Вообще она стала хозяйкой не для блезиру, а взялась за
дело плотно, без шума, без треска, тихо, но так солидно, что и люди и старик-отец тотчас почувствовали, что в доме есть настоящая хозяйка, которая
все видит и обо
всех помнит.
Все, что вдруг пошло массою, было деморализовано от ранних
дней,
все слышало ложь и лукавство;
все было обучено искать милости, помня, что «ласковое телятко двух маток сосет».
Когда распочалась эта пора пробуждения, ясное
дело, что новые люди этой эпохи во
всем рвались к новому режиму, ибо не видали возможности идти к добру с лестью, ложью, ленью и всякою мерзостью.
На другой же
день по приезде Женни он явился под руку с своей Лурлеей и отрекомендовал ее как девицу, с которой можно говорить и рассуждать обо
всем самой просвещенной девице.
Она даже знала наизусть целые страницы Шиллера, Гете, Пушкина, Лермонтова и Шекспира, но
все это ей нужно было для отдыха, для удовольствия; а главное у нее было
дело делать.
Это
дело делать у нее сводилось к исполнению женских обязанностей дома для того, чтобы
всем в доме было как можно легче, отраднее и лучше.
Он не похож был на наше описание раннею весною, когда
вся пойма покрывалась мутными водами разлива; он иначе смотрел после Петрова
дня, когда по пойме лежали густые ряды буйного сена; иначе еще позже, когда по убранному лугу раздавались то тихое ржание сосуночка, то неистово-страстный храп спутанного жеребца и детский крик малолетнего табунщика.
Эта слабонервная девица, возложившая в первый же год по приезде доктора в город честный венец на главу его, на третий
день после свадьбы пожаловалась на него своему отцу, на четвертый — замужней сестре, а на пятый — жене уездного казначея, оделявшего каждое первое число пенсионом
всех чиновных вдовушек города, и пономарю Ефиму, раскачивавшему каждое воскресенье железный язык громогласного соборного колокола.
— Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же это ставить на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому что
все грубо, коротко.
Все не борется, а… решается. В таком быту народа у него нет своей драмы, да и быть не может: у него есть уголовные
дела, но уж никак не драмы.
— Вы
всё драматических этюдов отыскиваете, — продолжал он. — Влезьте вон в сердце наемщику-рекруту, да и посмотрите, что там порою делается. В простой, несложной жизни, разумеется, борьба проста, и видны только одни конечные проявления, входящие в область уголовного
дела, но это совсем не значит, что в жизни вовсе нет драмы.
— Я завтра еду,
все уложено: это мой дорожный наряд. Сегодня открыли дом,
день был такой хороший, я
все ходила по пустым комнатам, так славно. Вы знаете
весь наш дом?
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом
деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда
все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить
всем сердцем… совсем черт знает что вышло.
Вся смелость меня оставила.
Вязмитинов беспрестанно писал ко
всем своим прежним университетским приятелям, прося их разъяснить Ипполитово
дело и следить за его ходом. Ответы приходили редко и далеко не удовлетворительные, а старик и Женни дорожили каждым словом, касающимся арестанта.
Самым радостным из
всех известий, вымоленных Вязмитиновым во время этой томительной тревоги, был слух, что
дело ожидает прибытия сильного лица, в благодушие и мягкосердечие которого крепко веровали.
Доктора это обстоятельство тоже сильно поразило. Другое
дело слышать об известном положении человека, которого мы лично не знали, и совсем другое, когда в этом положении представляется нам человек близкий, да еще столь молодой, что привычка
все заставляет глядеть на него как на ребенка. Доктору было жаль Ипполита; он злился и молчал. Лиза относилась к этому
делу весьма спокойно.
На дворе был в начале десятый час утра.
День стоял суровый: ни грозою, ни дождем не пахло, и туч на небе не было, но кругом
все было серо и тянуло холодом. Народ говорил, что непременно где-де-нибудь недалеко град выпал.
— Пишет, что виделся с нею и со
всеми, но далеко, говорит, живу, и
дела много.
Тяжелая, неблагодарная, беспокойная и многоответственная служба поглощала
все время пристава. Она не дозволяла ему даже налюбоваться семьею, для которой он был и слугой и кормильцем. Даже, возвратись домой, он не имел свободного времени.
Все корпел он над своими запутанными и перепутанными следственными
делами.
Сравнивая по временам здешнюю жизнь с своею уездною, Розанов находил, что тут живется гораздо потруднее, и переполнялся еще большим почтением и благодарностью к Нечаю и особенно к его простодушной жене. С ней они с первого же
дня стали совершенно своими людьми и доверчиво болтали друг с другом обо
всем, что брело на ум.
А
дело было в том, что
всеми позабытый штабс-капитан Давыдовский восьмой год преспокойно валялся без рук и ног в параличе и любовался, как полнела и добрела во
всю мочь его грозная половина, с утра до ночи курившая трубку с длинным черешневым чубуком и кропотавшаяся на семнадцатилетнюю девочку Липку, имевшую нарочитую склонность к истреблению зажигательных спичек, которые вдова Давыдовская имела другую слабость тщательно хранить на своем образнике как некую особенную драгоценность или святыню.
То Арапов ругает на чем свет стоит
все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться
весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым
дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь
всему придать смысл и значение.
Она была чрезвычайно рада этому, благодарила мужа, причастилась и три последние
дня жизни
все говорила с сыном.
И
все опять тихо; шепот совсем не слышен, и Райнер только отличает тихий голос Телля: «Я не пойду на Рютли. Рассуждайте сами, а если вам понадобится
дело, тогда зовите меня».
Более Райнер держался континентального революционного кружка и знакомился со
всеми, кто мало-мальски примыкал к этому кружку. Отсюда через год у Райнера составилось весьма обширное знакомство, и кое-кто из революционных эмигрантов стали поглядывать на него с надеждами и упованиями, что он будет отличный слуга
делу.
— Семь
дней всего как из Лондона.
— Что там спорить, — воскликнул Белоярцев: —
дело всем известное, коли про то уж песня поется; из песни слова не выкинешь, — и, дернув рукою по струнам гитары, Белоярцев запел в голос «Ивушки...
— Они
всё говорить будут, когда нужно
дело. Вон в Петербурге уж делают.
— Гаа! гаа! гаа! — каркают
все встревоженные феи, а он сидит, да словно и в самом
деле думает: «дайте-ка вот еще понадвинет потемнее, так я вас перещелкаю».
— Или опять пятипроцентные, — замечал третий. — С чего они упали? Как об этом ученые понимают? А мы просто это
дело понимаем. Меняло скупает пятипроцентные: куда он
девает? Ему деньги нужны, а он билеты скупает. Дело-то видно, куда они идут:
всё в одни руки и идут и оттуда опять к цене выйдут, а казна в стороне.