Неточные совпадения
— Да как же, матушка! Раз, что жар, а другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать,
будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день;
добрые люди к вечерням пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда
будет.
— Что ты вздор-то говоришь, матушка! Алексей мужик
добрый, честный, а ты ему жена, а не метресса какая-нибудь, что он тебе назло все
будет делать.
Феликс Помада
был человек очень
добрый, но довольно пустой.
С отъездом ученика в Питер Помада
было опять призадумался, что с собой делать, но
добрая камергерша позвала его как-то к себе и сказала...
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и
добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж
буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще не успела достичь вашего сердца и вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех
добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
— Как же! Ах, Женька, возьми меня, душка, с собою. Возьми меня, возьми отсюда. Как мне хорошо
было бы с вами. Как я счастлива
была бы с тобою и с твоим отцом. Ведь это он научил тебя
быть такой
доброю?
— Другое дело, если бы оставила ты свое
доброе родным, или не родным, да людям, которые понимали бы, что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались
быть поближе к добру-то и к Богу.
В описываемую нами эпоху, когда ни одно из смешных и, конечно, скоропреходящих стремлений людей, лишенных серьезного смысла, не проявлялось с нынешнею резкостью, когда общество слепо верило Белинскому, даже в том, например, что «самый почтенный мундир
есть черный фрак русского литератора»,
добрые люди из деморализованных сынов нашей страны стремились просто к
добру.
Они не стремились окреститься во имя какой бы то ни
было теории, а просто, наивно и честно желали
добра и горели нетерпением всячески ему содействовать.
И дьяконица, и ее муж, Василий Иванович Александровский,
были очень
добрые и простодушные люди, которые очень любили Гловацких и всю их компанию.
«Я хотела тебя спросить, зачем ты стала меня чуждаться?» — собиралась
было сказать Гловацкая, обрадованная
добрым расположением Лизы, но прежде чем она успела выговорить вопрос, возникший в ее головке, Лиза погасила о подсвечник докуренную папироску и молча опустила глаза в книгу.
Уездное общество ей
было положительно гадко, и она весьма тщательно старалась избегать всякого с ним сближения, но делала это чрезвычайно осторожно, во-первых, чтобы не огорчить отца, прожившего в этом обществе свой век, а во-вторых, и потому, что терпимость и мягкость
были преобладающими чертами ее
доброго нрава.
Дьякона Александровского и его хорошенькую жену Женни считала очень
добрыми людьми, и ей
было бы больно всякое их несчастие.
«Может ли
быть, — думала она, глядя на поле, засеянное чечевицей, — чтобы
добрая, разумная женщина не сделала его на целый век таким, каким он сидит передо мною? Не может
быть этого. — А пьянство?.. Да другие еще более его
пьют… И разве женщина, если захочет, не заменит собою вина? Хмель — забвение: около женщины еще легче забываться».
А дело
было в том, что всеми позабытый штабс-капитан Давыдовский восьмой год преспокойно валялся без рук и ног в параличе и любовался, как полнела и
добрела во всю мочь его грозная половина, с утра до ночи курившая трубку с длинным черешневым чубуком и кропотавшаяся на семнадцатилетнюю девочку Липку, имевшую нарочитую склонность к истреблению зажигательных спичек, которые вдова Давыдовская имела другую слабость тщательно хранить на своем образнике как некую особенную драгоценность или святыню.
Углекислый либерализм поступал иначе. Дорожа правом говорить о своем беспристрастии и других качествах, отличающих людей высшего развития, он торжественно восстановил
доброе имя Розанова, и напрасно тот избегал встреч с углекислыми: здесь ему готовы
были честь и место.
Ольга Александровна тоже стала этому удивляться, и дома опять началась старая песня, затевавшаяся по поводу тяжелых стульев-«убоищ» и оканчивавшаяся тем, как
добрые люди «женам все доставляют, а
есть и подлецы, которые…» Выходило обыкновенно, что все подлецы всегда живут именно так, как живет Розанов.
Там, бывало, по крайней мере все его знали; там
был Вязмитинов, веселый Зарницын, кроткий Петр Лукич, приветливая,
добрая Женни.
Однако, несмотря на первую уступчивость Лизы, трудно
было надеяться, что в семье Бахаревых удержится хоть какой-нибудь худой мир, который
был бы лучше
доброй ссоры. Так и вышло.
Из посторонних людей не злоязычили втихомолку только Зарницын с женою. Первому
было некогда, да он и не
был злым человеком, а жена его не имела никаких оснований в чем бы то ни
было завидовать Женни и искренно желала ей
добра в ее скромной доле.
— Где ты живешь? ну где? где? Этак разве девушки
добрые живут? Ты со вставанья с голой шеей пройдешь, а на тебя двадцать человек смотреть
будут.
—
Будем красавицы, умницы,
добрые,
будут нас любить, много, много
будут нас любить, — говорила Евгения Петровна с расстановкой, заставляя ребенка ласкать самого себя по щечкам собственными ручонками.
— Пан ротмистр видит теперь, что это старик! Вот
был бы
добрый ужин нам и
добрая полендвица офицерам.