Неточные совпадения
Нет, приятных императрице людей он не критиковал
и грубости никому не оказывал, но ни с
графом Валерианом, ни с князем Платоном домами знаком не был…
В то время как сборы княгини совсем уже приходили к концу, губернский город посетил новый вельможа тогдашнего времени —
граф Функендорф, незадолго перед тем получивший в нашей губернии земли
и приехавший с тем, чтобы обозреть их
и населять свободными крестьянами. Кроме того, у него, по его высокому званию, были какие-то большие полномочия, так что он в одно
и то же время
и хозяйничал
и миром правил.
Бабушка, к дому которой никакие вести не запаздывали, слушала об этом новом лице с каким-то недоверием
и неудовольствием. Я забыла сказать, что в числе ее разных странностей было то, что она не жаловала
графов. По ее правилам, в России должны быть царский род, князья, дворяне, приказные, торговые люди
и пахотные, но
графы… Она говорила, что у нас искони никаких
графов не было,
и она будто бы вовсе не знает, откуда они берутся.
— Говорят,
графы стали, ну
и бог с ними: они мне ни шьют, ни порют,
и я им не помеха, а только отчего им это так сделалось, я не знаю.
Но что касается до
графов с иностранными фамилиями, то этого она решительно
и за титул не принимала.
— Пустяки, — утверждала она, — совершенные пустяки, это они
и сами-то у себя это в насмешку делают,
графами называются. Вон Калиостро простой итальянец был, макаронник,
и по всей Европе ездил фокусы показывать да ужины с мертвецами давал, а тоже
графом назывался.
При таком воззрении понятно, что бабушка не высокого была суждения
и об этом
графе Функендорфе, о котором ей рассказывали, как он грозен
и строг
и как от страха пред ним в губернском городе все власти сгибаются
и трепещут.
Но грозный для всех
граф был отнюдь не таков по отношению к княгине; до нее один за другим доходили слухи, что он о ней очень любопытствует,
и сам с величайшим почтением говорил о ней
и с губернатором
и в дворянском собрании.
Бабушка распечатала пакет
и прочитала, что
граф желает ей представиться
и просит позволения к ней приехать в какой она назначит день.
Княгиня отвечала, что она всякому гостю всегда рада
и дня не назначает, но только извещает, что она вскоре едет в Петербург за дочерью,
и просит
графа, если ему угодно у нее быть, то не замедлить.
«Не дочь ли моя его, наконец, интересует?» — добиралась княгиня
и пошла рассуждать, что ведь они-де, эти графы-то, любят цапнуть: они всё высматривают, где за русскою женщиной поживиться хорошим приданым можно…
Из того, что конфектного сервиза было вынуто пятнадцать мест, ясно было, что, кроме
графа, губернатора
и самой хозяйки, за стол сядут еще двенадцать человек; но это тоже не были гости отборные, нарочно к этому случаю призванные, а так, обыкновенные люди, из соседей, которые к этому дню подъехали
и остались обедать.
В счету их, без всякого сомнения, была
и дьяконица Марья Николаевна
и Дон-Кихот Рогожин, о котором я уже несколько раз упоминала
и теперь здесь непременно должна сказать несколько слов, прежде чем сведу его с
графом.
В это-то самое время у бабушкиного крыльца
и застучали колеса кареты петербургского
графа.
Губернатору
и графу Функендорфу угрожало то же самое: в зале пробило уже два часа, а они еще не жаловали. Обладавшие аппетитом гости напрасно похаживали около окон
и посматривали на открытую дорогу, на которой должен был показаться экипаж, — однако его не было. Проходила уже
и отсроченная четверть часа,
и княгиня готовилась привстать
и подать руку Рогожину, который имел привилегию водить бабушку к столу, как вдруг кто-то крикнул: «Едут!»
— Прошу тебя, Доримедонт Васильич! —
и бабушка, не докончив последней фразы, перевела глаза с Дон-Кихота на двери, в которые входили гусем: губернатор, за ним высокий, плотно выбритый бело-розовый
граф, с орденскою звездой на фраке,
и за ним опять последним Павлыганьев.
Все это было не в ее вкусе, но она смолчала
и пригласила гостей присесть на минуту, а потом сейчас же почти встала
и, подав руку
графу, отправилась к столу.
— Это я выговорю, — ответила, успокоясь, Марья Николаевна; но только оказалось, что все ее беспокойство было совсем напрасно:
граф был сильно занят разговором с княгинею, которая его слушала с очевидным вниманием
и, по-видимому, не обращала ни на что более внимания.
Граф же был близок к источникам всех новостей
и рассказал об ужасах усмирения, но не так подробно, как знал об этом Рогожин
и как он рассказал уже ранее.
Графу это показалось положительно грубым
и неуместным,
и он, отведя княгиню из-за стола на ее обычное место в гостиной, хотел дать этому разговору другое направление. Он указал, что истинной верности, как хочет княгиня, можно ждать только от родовой аристократии.
Граф уже глядел на пессимистку скучным
и утомленным взглядом
и, не зная, куда с ней далее повернуть, молвил...
Граф полюбопытствовал, как
и отчего княгиня укрывает Дон-Кихота, а бабушка ему все это рассказала
и тем до того оживила беседу, что
граф начал смеяться,
и шутить,
и повторять рогожинское присловье: «перервать можно, а вывернуть нельзя».
— Да вам не угодно ли с ним немножко сблизиться
и поговорить? Он очень интересен, — проговорила княгиня
и, получив от
графа звук вроде
и да
и нет, возвысила голос
и позвала...
— Вот, друг мой,
граф желает с вами познакомиться, —
и, обратясь затем к
графу, она добавила: — имею честь представить вашему сиятельству, Доримедонт Васильич Рогожин,
и добрый
и честный дворянин, каких…
Но, не договорив этого слова, княгиня вдруг побледнела
и сдвинула брови, заметив, что
граф подал Рогожину два пальца.
Граф действительно ехал с тем, чтобы проследить тропу к бабушкиному сердцу
и состоянию; чутье княгини не ошибалось: он хотел искать ее руки; конечно, желал быть вежлив, но меж тем неожиданно обидел Рогожина
и сам обиделся.
Княгиня, считая
графа случайным посетителем, всемерно решилась при нем себя сдерживать, чтобы не нажить врага для своей местности,
и между тем не сдержалась; Рогожин тоже сделал то, чего совсем не ожидал: он хотел терзать предводителя
и, отозванный бабушкой от этой работы, сорвал все зло на
графе.
Словом, тут надо всеми было какое-то одержание: точно какой-то дух бурен слетел
и все возмутил
и все перепутал, так что никто в своем поведении не узнавал своих планов
и намерений. Все до того перебуровилось, что предводитель, для которого был подан особый дормез, бросил туда одну шинель, а сам опять сел на передней лавочке,
и когда
граф говорил: «Это нельзя; это невозможная женщина!», то предводитель с губернатором наперерыв отвечали...
После этого губернатор напрасно тщился попасть в тон к
графу. Но
граф счел себя положительно обиженным
и уехал, не видавшись ни с кем из ухаживавших за ним сановников. Он их считал достойными большего наказания, чем самоё княгиню, которая ему стала даже серьезно нравиться, как Гаральду презиравшая его русская дева.
В некоторых тогдашних спесивых кружках были возмущены неровным браком
графа Николая Петровича Шереметева
и весьма часто позволяли себе злословить графиню Прасковью Ивановну, которую бабушка знала с отличной стороны
и любила со всею горячностию своей благородной натуры.
Дело заключалось в том, что
граф Николай Петрович Шереметев в 1801 году женился на своей крепостной девушке Прасковье Ивановне Кузнецовой, прозвище которой переделали в «Ковалевскую»
и говорили, будто она происходила из польской шляхты
и была записана в крепость Шереметевых незаконно. К этому обстоятельству от нечего делать не переставали возвращаться при каждом удобном случае
и достойную уважения графиню в глаза чествовали, а за глаза звали «Парашкою».
По ее мысли
графом странноприимный дом в Москве выстроился
и добра людям много делается.
Княгиня умела держаться скромно
и благородно даже по отношению к падшим врагам своего рода: в то же самое время, когда в Петербурге злословили графиню Прасковью Ивановну Шереметеву, бывший французский посланник при русском дворе,
граф Нельи, описал за границею князя Платона Зубова, к которому свекор княгини, князь Яков Протозанов, «в дом не ездил, а кланялся только для courtoisie [вежливости (франц.).]».
Граф Нельи поносил Зубова
и прямо писал о нем, что «он богат как Крез, а надменен как индейский петух, но не стыдился жить во дворце на всем на готовом
и так пресыщался, что стол его, да Салтыкова с Браницким, обходился казне в день четыреста рублей», что, по тогдашней цене денег, разумеется, была сумма огромная.
Граф по возвращении в Петербург не стеснялся рассказанною мною историей с Рогожиным; он, по-видимому, считал ее слишком ничтожною
и делал вид, будто вовсе позабыл о ней. Как только он узнал о приезде княгини в Петербург, он один из первых сделал ей продолжительный визит, причем был необыкновенно внимателен к княгине
и даже осведомился не только о детях, но
и о Дон-Кихоте.
— Что же? — рассуждала она, — верно, я в
графе немножко ошибалась: он, кажется, человек с хорошим о себе понятием: ни сам не шутствует
и других в шуты не наряжает. Это мне нравится.
Граф начал повторять свои визиты чаще, а потом мало-помалу обратил их в дружеские посещения запросто: княгине это еще более нравилось. Любя в сношениях с людьми простоту, она находила удовольствие беседовать с
графом, который был толковит, определителен, не страдал ни мистицизмом, ни материализмом
и держал себя с достоинством.
Княгиня
и граф во многом могли друг другу сочувствовать.
И она
и он предпочитали словам дело,
и она
и он видели, что русское общество дурно усвоивает просвещение. Разница была в том, что княгиню это глубоко огорчало, а
граф смотрел на все это как чужой человек, как наблюдатель, спокойно, а может быть даже
и со злорадством, которое, разумеется, скрывал от княгини.
Граф сочувственно слушал, когда бабушка, вытягивая вперед руки, как бы отстраняла от себя какое-то безобразное явление
и говорила...
Больше этого
графу уже никто не мог сказать приятного: он таял от слов княгини,
и в то время, когда она сидела пред ним
и молча думала: как ей быть с своими детьми, чтоб они, выросши, умели не только эполетами трясти
и визиты делать, а могли бы
и к ставцу лицом сесть,
граф был уверен, что княгиня проводит мысленную параллель между им
и теми, которые юродствовали да рассказывали друг про друга шутовские вести.
Каждый раз, как княгиня додумывалась до этой мысли, она погружалась в такую сосредоточенность, что
граф не раз вставал
и, не прерывая этих мечтаний, молча подходил к руке княгини
и уезжал.
Все эти короткости, исходившие единственно из бабушкиного прямодушия
и простоты, окончательно убеждали
графа, что он княгине нравится. Он был уверен, что единственная помеха ему жениться на ней была взрослая княжна, но вскоре
граф убедился, что княгиня едва ли намерена много стесняться дочерью. Он, как другие, впал в общее многим заблуждение, что Варвара Никаноровна свою дочь недолюбливает.
Но
граф был знаком с «русским Вандиком»
и в качестве светского приятеля
и дилетанта в искусстве мог проникать в мастерскую.
Подозрение, что Кипренский хочет льстить суетности княжны, тревожило бабушку невыносимо: она хотела во что бы то ни стало видеть портрет прежде, чем он будет готов.
Граф должен был уладить это дело. Кипренский сдался на усиленные просьбы,
и княгиня была допущена в его мастерскую.
Из этих слов княгини
и из довольного тона, каким они были произнесены,
граф вывел заключение, что Варвара Никаноровна не высокого мнения о своей дочери
и, очевидно, не будет стесняться ею много.
К тому же это полутаинственное посещение бабушкою мастерской Кипренского вместе с
графом, с которым она приезжала в одной карете, дало повод к толкам об их большом дружестве, из которого делались произвольные выводы, все сходившиеся к тому, что княгиня, вероятно, наскучила вдовством
и того
и гляди выйдет за
графа замуж.
Ольга Федотовна один раз, вся краснея
и застенчиво улыбаясь, открыла мне, что
и она, видя, как княгиня многим предпочитает
графа Функендорфа, заподозрила, не вздумала бы она, матушка, за него замуж выйти.
Это случилось вскоре после их поездки к Кипренскому, именно в одну из тех пауз, о которых я рассказывала. Неудачнее подобного момента, казалось, нельзя было
и выбрать: когда княгиня, совсем забывая себя, вся была в детях
и напряженно сосредоточивалась, прозирая в их будущее,
граф в самых почтительных выражениях представил ей свою декларацию.
Граф проговорил что-то об уважении
и дружбе.
— Нет, вы меня,
граф, извините, — нетерпеливо перебила княгиня
и, как по-писаному, прочитала ему свой взгляд на брак
и на замужество.