Неточные совпадения
Не было с княгиней Варварой Никаноровной ни обморока, ни истерики,
а на другой
день она велела служить в своей церкви по муже заупокойную обедню, к которой приказала быть всем крестьянам ближних сел, их старостам, бурмистрам и управителю.
В церковь его паникадил был заказан, в село бедным деньги посланы, да и еще слепому тому злому в особину
на его долю десять рублей накинуто, чтобы добрей был,
а Грайворону тут дома мало чуть не однодворцем посадили: дали ему и избу со светелкой, и корову, и овец с бараном, и свинью, и месячину,
а водка ему всякий
день из конторы в бутылке отпускалась, потому что
на весь месяц нельзя было давать: всю сразу выпивал.
— Обстоятельство это было такое смешное, да не мало и страшное, — продолжала Ольга Федотовна, —
а заключалось оно в том, что, храни бог, если бы тогда бабиньку господь не помиловал, так и тебя бы
на свете не было, потому что это все произошло при рождении твоего отца, князя Дмитрия, всего
на второй
день.
И она у него, эта его рожа страшная, точно, сама зажила, только, припалившись еще немножечко, будто почернее стала, но пить он не перестал,
а только все осведомлялся, когда княгиня встанет, и как узнал, что бабинька велела
на балкон в голубой гостиной двери отворить, то он под этот
день немножко вытрезвился и в печи мылся.
А как княгиня сели
на балконе в кресло, чтобы воздухом подышать, он прополз в большой сиреневый куст и оттуда, из самой середины, начал их, как перепел, кликать.
Собака залаяла, и вооруженный колом богослов, только что сорвавший первый и единственный поцелуй с губок своей коварной красавицы, бросился бежать,
а на другой
день он, не успевши опомниться от своего вчерашнего счастия, сдерживая уже свое честное слово — не возражать против первой просьбы Ольги Федотовны, и крестил с нею мужичьего ребенка, разлучившего у своей купели два благородные и нежно друг друга любившие сердца.
Бабушка в этот
день была, по-видимому, не в таком покорном настроении духа: она как будто вспомнила что-то неприятное и за обедом, угощая у себя почетного гостя, преимущественно предоставляла занимать его дяде, князю Якову Львовичу,
а сама была молчалива. Но когда архиерей, сопровождаемый громким звоном во все колокола, выехал из родного села в карете, запряженной шестериком лучших бабушкиных коней, княгиня даже выразила
на него дяде и maman свою «критику».
А тут, — она повела рукою
на чайную комнату, где Марья Николаевна и Ольга Федотовна в это время бережно перемывали бывший в тот
день в употреблении заветный саксонский сервиз, и добавила: — тут по любви-то у нас есть своя академия и свои профессора…
Первый год это ему удалось довольно удовлетворительно, но во второй Патрикей явился, после двухмесячного отсутствия, очень сконфуженным и сначала все что-то мямлил и говорил какой-то пустой вздор,
а потом повинился и сказал, что хотя он всякий приемный
день ходил в институт, но княжна вышла к нему только однажды,
на минуточку, в самый первый раз,
а с тех пор гостинцы через швейцара принимала,
а сама от свидания отказывалась и даже прощаться с ним не вышла.
Между тем
дни шли за
днями, и пришло неотложное время ехать. Начались сборы, и невдалеке назначен
день выезда; бабушка ехала до губернского города
на своих подставах,
а оттуда далее
на сдаточных, которые тогда для неофициальных лиц были благонадежнее почтовых.
Это совсем другое
дело:
на них все грядущее рода почиет; они должны все в своем поле созреть, один за одним Протозановы, и у всех пред глазами,
на виду, честно свой век пройти,
а потом, как снопы пшеницы, оспевшей во время свое, рядами лечь в скирдницу…
Но
на его несчастие
дела его шли так худо, что ее-то, эту чудную Ксению, он никак более и не видал. Как он ни проснется, все сидит возле него женщина, да не та,
а спросить ему казалось неловко и совестно. Разве ее похвалить за красу? Но как же это мог себе позволить благородный и начитанный дворянин?
Впрочем, я уверена, что скорбь эта была напрасна: бабушка себе сочинила, что она мало любит свою дочь,
а на самом
деле было иначе.
Ольга Федотовна говорила, что бабушка целые
дни была
на ногах,
а если садилась
на минутку, то сейчас же задумывалась и потом тревожно спрашивала...
— Привезли, — говорила она, — как должно, княжну в карете,
на крыльце ее свои люди встретили,
а в зале их обеих священник благословил, и только тем княжна немножко в этот
день себя сконфузила, что спросила Доримедонта Васильича, какие он штуки умеет представлять?
Обсуждением самых серьезных вопросов, требовавших глубины христианского настроения и преданности
делу, занимались люди самого легкого светского воспитания, и оттого неудивительно, что в результате из школы поклонников Фернейского пустынника распространялся материализм, щеголявший одними фразами,
а наши франкмасоны во всем своем учении не видали ничего, кроме обрядов, из которых устраивали свою «высшую религию»,
на что, как известно, настоящее масонство вовсе не претендовало.
— Да, — поддерживала бабушка, — умеренность большое
дело: всего и счастлив только один умеренный, но надо не от мяса одного удерживаться. Это пост для глаз человеческих,
а души он не пользует: лошади никогда мяса не едят,
а всё как они скоты, то скотами и остаются;
а надо во всем быть умеренною и свою нетерпеливость и другие страсти
на сердце своем приносить во всесожжение богу,
а притом, самое главное, о других помнить.
Дело заключалось в том, что граф Николай Петрович Шереметев в 1801 году женился
на своей крепостной девушке Прасковье Ивановне Кузнецовой, прозвище которой переделали в «Ковалевскую» и говорили, будто она происходила из польской шляхты и была записана в крепость Шереметевых незаконно. К этому обстоятельству от нечего делать не переставали возвращаться при каждом удобном случае и достойную уважения графиню в глаза чествовали,
а за глаза звали «Парашкою».
Граф Нельи поносил Зубова и прямо писал о нем, что «он богат как Крез,
а надменен как индейский петух, но не стыдился жить во дворце
на всем
на готовом и так пресыщался, что стол его, да Салтыкова с Браницким, обходился казне в
день четыреста рублей», что, по тогдашней цене денег, разумеется, была сумма огромная.
Княгиня и граф во многом могли друг другу сочувствовать. И она и он предпочитали словам
дело, и она и он видели, что русское общество дурно усвоивает просвещение. Разница была в том, что княгиню это глубоко огорчало,
а граф смотрел
на все это как чужой человек, как наблюдатель, спокойно,
а может быть даже и со злорадством, которое, разумеется, скрывал от княгини.
А на другой
день опять не остережется. Пресмешной был человек! И так он ко мне привык и привлекся, что, бывало, чуть ему худо, он сейчас ко мне так прямо и летит,
а сам шепчет: «Экскюзе, шер Ольга Федот». [Извините, дорогая Ольга Федотовна (франц.)]
Граф предоставлял до всего додуматься графине Антониде и ей же дарил весь почин
дела: она должна была вызнать мысли княжны, внушить ей симпатию к этому плану; забрать ее
на свою сторону и, уверясь, что княжна в случае решительного вопроса даст решительный же ответ в желанном духе, граф предоставлял Хотетовой упросить и уговорить его
на этот брак;
а ему тогда останется только согласиться или не согласиться.
Граф, к чести его сказать, умел слушать и умел понимать, что интересует человека. Княгиня находила удовольствие говорить с ним о своих надеждах
на Червева,
а он не разрушал этих надежд и даже частью укреплял их. Я уверена, что он в этом случае был совершенно искренен. Как немец, он мог интриговать во всем, что касается обихода, но в
деле воспитания он не сказал бы лживого слова.
И действительно, граф к вечеру мог уже переехать в карете к себе,
а через два
дня был
на ногах по-прежнему молодцом и уже не застал Рогожина в доме тещи. Дон-Кихот был выслан из Петербурга в тот же
день, как он уронил графа, потянув из-под его ног ковер. Княгиня наскоро призвала его и сказала...
И княгиня, благословив бога, спала эту ночь крепко,
а на другой
день встала довольною и веселою. С тех пор прекрасное настроение духа не изменяло ей во все остальные
дни приготовления к дочерниной свадьбе и к наступившим за свадьбою проводам новобрачных за границу.
И
на этот раз он действительно уже был устроен и притом совсем необыкновенно: посетивший княгиню
на Другой
день предводитель сообщил ей две новости: во-первых, присланное ему приглашение наблюдать, чтобы княгиня «воспитывала своих сыновей сообразно их благородному происхождению»,
а во-вторых, известие о том, что Червев за свои «завиральные идеи» послан жить под надзором в Белые берега.
Ольга говорила, что бабушка, бывало, проснется и не спит, боясь, что он опять ей приснится, и целые
дни потом молчит и ходит одна с собачкою в темных аллеях сада с таким печальным лицом,
на которое жалко было смотреть,
а ночью ей опять снился Фотий и опять грозил костылем.
— Она-то и мылась и гладилась по целым
дням, и все не по-людски,
а в особом виде: ногти одни по целому часу в кипяченом теплом вине держала, чтобы были розовы,
а на ночь и руки и лицо каким-то жиром намазывала и так и спала в перчатках, и чтобы, боже сохрани, никто к ней подойти не смел,
а утром всякий
день приказывала себе из коровьего молока ванны делать и вся в молоко садилась.
Зять накупил тысяч
на двадцать хлеба, половину
на деньги, половину в долг под тещину поруку; снарядил
на ее же кредит баржи и отправился от пристани вниз по реке, но, как известно, беда одна не любит ходить,
а всегда ведет за собою другую, и зять нашей старушки потонул, спасая груз своего разбившегося каравана, и сразу нанес семейству старушки такой удар, что
дела их зашатались.
Дело это длилось довольно долго: обе стороны стояли
на своем,
а старушка сидела в остроге.
Как он это решил, так и сделал, и в нашей местной гимназии и теперь
на этот капитал содержатся три ученика,
а к самой старушке Яков Львович пребыл с истинно сыновним почтением до самой ее смерти: он ездил ее поздравлять с праздниками, навещал больную и схоронил ее, как будто она и в самом
деле была его родная мать,
а он ее настоящий сын.
Он только избегал всяких столкновений с губернатором и ко
дню открытия «маленьких выборов» забывал в деревне мундир и потому поручал открытие заседания уездному предводителю,
а потом немедленно вступал в должность и руководил
делами с своею обычною энергиею; но за два
дня до закрытия собрания, перед тем, когда дворяне езжали откланиваться губернатору, Яков Львович заболевал и
на поклон не ездил.
Такой отказ был бы «невеликодушен»,
а дядя ничего невеликодушного не мог себе позволить, и потому он не успел оглянуться, как у него
на руках явилась целая куча сирот с их плохими, сиротскими делишками, и потом что ни год, то эта «поистине огромная опека» у Якова Львовича возрастала и, наконец, возросла до того, что он должен был учредить при своей вотчинной конторе целое особое отделение для переписки и отчетности по опекунским
делам.
Так они органически
поделили свое существование, и ни одному из них никогда в мысль не приходило что-нибудь в этих отношениях переиначивать: тетушка думала, что она «свет», и терпела дядю, который, по ее мнению, не принадлежал свету,
а какие мысли имел
на ее счет дядя? — об этом никто не знал и не смел судить, потому что
на этот счет от прямодушнейшего Якова Львовича никакой хитрец ничего не мог выпытать.