Неточные совпадения
—
А что же им делать? — спросил проезжий, лежавший под медвежьею шубой на верхней лавке.
—
А потому, что они теперь из этого полезную практику для себя получили,
а между тем если еще кто беспомощный добьется сюда, ему местечко будет.
—
А кого теперь еще понесет черт? — молвила шуба.
—
А ты слушай, — отозвался хозяин, — ты не болтай пустых слов. Разве супостат может сюда кого-нибудь прислать, где этакая святыня? Разве ты не видишь, что тут и Спасова икона и Богородичный лик.
— Это верно, — поддержал рыженький человечек. — Всякого спасенного человека не ефиоп ведет,
а ангел руководствует.
—
А вот я этого не видал, и как мне здесь очень скверно, то и не хочу верить, что меня сюда завел мой ангел, — отвечала словоохотливая шуба.
Хозяин только сердито сплюнул,
а рыжачок добродушно молвил, что ангельский путь не всякому зрим и об этом только настоящий практик может получить понятие.
—
А знаете ли, что тут уснуть решительно невозможно, и вы бы отлично сделали, если бы теперь рассказали нам эту историю.
Я не здешний,
а дальний, рукомеслом я каменщик,
а рожден в старой русской вере.
Хозяйство у него было стародавнее, еще от отцов заведено, и он его не расточил,
а приумножил и создал себе житницу велику и обильну, но был и есть человек прекрасный и не обидчик.
И что были за во имя разные и Деисусы, и Нерукотворенный Спас с омоченными власы, и преподобные, и мученики, и апостолы,
а всего дивнее многоличные иконы с деяниями, каковые, например: Индикт, праздники, Страшный суд, Святцы, Соборы, Отечество, Шестоднев, Целебник, Седмица с предстоящими...
Троица с Авраамлиим поклонением у дуба Мамврийского, и, одним словом, всего этого благолепия не изрещи, и таких икон нынче уже нигде не напишут, ни в Москве, ни в Петербурге, ни в Палихове;
а о Греции и говорить нечего, так как там эта наука давно затеряна.
Особенно же были при нас две иконы, одна с греческих переводов старых московских царских мастеров: пресвятая владычица в саду молится,
а пред ней все древеса кипарисы и олинфы до земли преклоняются;
а другая ангел-хранитель, Строганова дела.
Крылья же пространны и белы как снег,
а испод лазурь светлая, перо к перу, и в каждой бородке пера усик к усику.
Все те иконы, о которых я вперед сказал, мы в особой коробье на коне возили,
а эти две даже и на воз не поставляли,
а носили: владычицу завсегда при себе Луки Кирилова хозяйка Михайлица,
а ангелово изображение сам Лука на своей груди сохранял.
Был у него такой для сей иконы сделан парчевой кошель на темной пестряди и с пуговицей,
а на передней стороне алый крест из настоящего штофу,
а вверху пришит толстый зеленый шелковый шнур, чтобы вокруг шеи обвесть.
Идем, бывало, с места на место, на новую работу степями, Лука Кирилов впереди всех нарезным сажнем вместо палочки помахивает, за ним на возу Михайлица с богородичною иконой,
а за ними мы все артелью выступаем,
а тут в поле травы, цветы по лугам, инде стада пасутся, и свирец на свирели играет… то есть просто сердцу и уму восхищение!
А между тем такое горе нас ожидало, и устроялось нам, как мы после только уразумели, не людским коварством,
а самого оного путеводителя нашего смотрением.
Город стоит на правом, крутом берегу,
а мы стали на левом, на луговом, на отложистом, и объявился пред нами весь чудный пеозаж: древние храмы, монастыри святые со многими святых мощами; сады густые и дерева таковые, как по старым книгам в заставках пишутся, то есть островерхие тополи.
Глядишь на все это,
а самого за сердце словно кто щипать станет, так прекрасно!
В горнице поставили всю свою святыню, как надо по отеческому закону: в протяженность одной стены складной иконостас раскинули в три пояса, первый поклонный для больших икон,
а выше два тябла для меньшеньких, и так возвели, как должно, лествицу до самого распятия,
а ангела на аналогии положили, на котором Лука Кирилов Писание читал.
Сам же Лука Кирилов с Михайлицей стали в чуланчике жить,
а мы себе рядом казаромку огородили.
Занялись мы работой, и пошло все как надо! деньги за расчет у англичан в конторе верные; здоровье бог посылал такое, что во все лето ни одного больного не было,
а Лукина Михайлица даже стала жаловаться, что сама, говорит, я не рада, какая у меня по всем частям полнота пошла.
Особенно же нам, староверам, тут нравилось, что мы в тогдашнее время повсюду за свой обряд гонению подвергались,
а тут нам была льгота: нет здесь ни городского начальства, ни уездного, ни попа; никого не зрим, и никто нашей религии не касается и не препятствует…
Вволю молились: отработаем свои часы и соберемся в горницу,
а тут уже вся святыня от многих лампад так сияет, что даже сердце разгорается.
Лука Кирилов положит благословящий начал;
а мы все подхватим, да так и славим, что даже иной раз при тихой погоде далеко за слободою слышно.
И никому наша вера не мешала,
а даже как будто еще многим по обычаю приходила и нравилась не только одним простым людям, которые к богочтительству по русскому образцу склонны, но и иноверам.
Много из церковных, которые благочестивого нрава,
а в церковь за реку ездить некогда, бывало станут у нас под окнами и слушают и молиться начнут.
Главный строитель из англичан, Яков Яковлевич, тот, бывало, даже с бумажкой под окном стоять приходил и все норовил, чтобы на ноту наше гласование замечать, и потом, бывало, ходит по работам,
а сам все про себя в нашем роде гудет: «Бо-господь и явися нам», но только все это у него, разумеется, выходило на другой штыль, потому что этого пения, расположенного по крюкам, новою западною нотою в совершенстве уловить невозможно.
Один из таковых был ковач Марой,
а другой счетчик Пимен Иванов.
Марой был совсем простец, даже неграмотный, что по старообрядчеству даже редкость, но он был человек особенный: видом неуклюж, наподобие вельблуда, и недрист как кабан — одна пазуха в полтора обхвата,
а лоб весь заросший крутою космой и точно мраволев старый,
а середь головы на маковке гуменцо простригал.
Речь он имел тупую и невразумительную, все шавкал губами, и ум у него был тугой и для всего столь нескладный, что он даже заучить на память молитв не умел,
а только все, бывало, одно какое-нибудь слово твердисловит, но был на предбудущее прозорлив, и имел дар вещевать, и мог сбывчивые намеки подавать.
Марой был пожилой человек, за семьдесят лет,
а Пимен средовек и изящен: имел волосы курчавые, посредине пробор; брови кохловатые, лицо с подрумяночкой, словом, велиар.
Только тут было вышла маленькая задержка: стали мы разбирать эти звенья и пригонять по меркам к каждой лунке стальные заклепы, как оказалось, что многие болты длинны и отсекать их надо,
а каждый тот болт, — по-аглицки штанга стальная, и деланы они все в Англии, — отлит из крепчайшей стали и толщины в руку рослого человека.
Нагревать этих болтов было нельзя, потому что тем сталь отпускается,
а пилить ее никакой инструмент не брал; но на все на это наш Марой ковач изымел вдруг такое средство, что облепит это место, где надо отсечь, густою колоникой из тележного колеса с песковым жвиром, да и сунет всю эту штуку в снег, и еще вокруг солью осыпет, и вертит и крутит;
а потом оттуда ее сразу выхватит, да на горячее ковало, и как треснет балдой, так, как восковую свечу, будто ножницами и отстрижет.
Англичане все и немцы приходили на это хитрое Мароево умудренье смотрели, и глядят, глядят, да вдруг рассмеются и заговорят сначала промеж себя по-своему,
а потом на нашем языке скажут...
А какой там «физик» мог понимать Марой: он о науке никакого и понятия не имел,
а произвел просто как его господь умудрил.
А наш Пимен Иванов и пошел об этом бахвалить.
Значит, и пошло в обе стороны худо: одни всё причитали к науке, о которой тот наш Марой и помыслу не знал,
а другие заговорили, что над нами-де видимая божия благодать творит дивеса, каких мы никогда и не зрели.
Я вам докладывал, что Пимен Иванов был слабый человек и любосластец,
а теперь объясню, зачем мы его, однако, в своей артели содержали; он у нас ездил в город за провизией, закупал какие надо покупки: мы его посылали на почту паспорты и деньги ко дворам отправлять, и назад новые паспорты он отбирал.
Мы этому случаю, разумеется, посмеивались,
а он страсть как был охоч с господами чаи пить да велеречить: те его нашим старшиною величают,
а он только улыбается да по нутру свою бороду расстилает.
Ну любит нас и любит, и всегда, как наш Пимен за чем к ее мужу придет, она его сейчас непременно сажает чай пить,
а тот тому и рад, и разовьет пред ней свои свитки.
Та своим бабьим языком суеречит, что вы-де староверцы и такие-то и вот этакие-то, святые, праведные, присноблаженные,
а наш велиар очи разоце раскосит, головушку набок, бороду маслит,
а голосом сластит...
— Как же, государыня. Мы-де отеческий закон блюдем, мы и такие-то, мы и вот этакие-то правила содержим и друг друга за чистотою обычая смотрим, и, словом, говорит ей все такое, что совсем к разговору с мирскою женщиной не принадлежащее.
А меж тем та, представьте, интересуется.
А тот сейчас и подхватывает...
Та с великим своим удовольствием дает ему на масло десять рублей,
а он деньги в карман и говорит...
Нам об этом Пимен, разумеется, ничего не сказывает,
а у барыни родится дочь.