Неточные совпадения
С царствованием Карла XI настали самые
черные годы для лифляндского дворянства.
На пути от Мариенбурга к Менцену (иначе названному
Черною мызою) останавливаешься не раз любоваться живописными видами, обстающими вас с седьмой версты и преследующими за Ней-Розенгоф.
На острой конечности одной стоит роща букетом, по другой разлилась, как по шлему, косматая грива; третью
черный сосновый бор оградил стеной зубчатой.
— Слушай же, Кете! — вскричал сердито пастор, и та, к которой он обращался с этим восклицанием, смиренно опустила длинные
черные ресницы на прекрасные
черные глаза, полные огня и остроумия.
— Вы и в шутках показываете вещи в
черном виде.
Еще в 1697 году («25-го марта» — это число было у него записано красными
чернилами и огромными буквами в календаре), смешавшись в толпе лиф-ляндских дворян, прибывших встретить русского монарха на границе своей в Нейгаузене, он видел там лично этого великого мужа, ехавшего собирать с Европы дань просвещения, чтобы обогатить ею свое государство.
Черные глаза, в которых искрилась проницательность ума, живость и доброта души, черты лица, вообще привлекательные, уста, негою образованные (нижняя губа немного выпуклая в средине), волосы
черные как смоль, которых достаточно было, чтобы спрятать в них Душенькина любимца [Автор подразумевает Амура, невидимого супруга Душеньки, героини одноименной повести в стихах И. Ф. Богдановича (1743–1803), в основу которой был положен миф о любви Психеи и Амура.], величественный рост, гибкий стан, свежесть и ослепительная белизна тела — все в ней было обворожительно; все было в ней роскошью природы.
Вместо ожерелья, на
черной ленте, перевязанной около шеи, висел золотой крест, падавший на грудь, которую открывала несколько, в виде сердца, белая косынка.
С открытой головы его бежали обильно на плечи кудри,
черные как вороново крыло.
Верхняя одежда его, из грубого синего сукна, походила на венгерскую куртку; камзол и исподнее платье такого же цвета были немецкого покроя; гибкий стан опоясывался
черным кожаным ремнем с медною пряжкой; ноги до самых башмаков обрисовывались узкими шведскими штиблетами.
Я хотел видеть предметы, некогда мне любезные; и что ж: море показалось мне обширным гробом; над любимым моим утесом вились вещие враны, в ожидании, что приветливая волна подарит им для снеди остатки того, что был человек;
черные, угрюмые тучи застилали от меня звездное небо; стон ветра нашептывал мне проклятия отца.
Белое никогда не называл он
черным и
черное белым, хотя требовали того собственные его выгоды и угождения людям сильным.
Глаза ее блистали приветным огнем, который третьего дня едва тлелся из-под длинных,
черных ресниц; лицо ее, прежде несколько бледное, ныне оживилось румянцем здоровья и удовольствия; уста ее как будто улыбались встрече счастья и манили насладиться им.
— Ты не знаешь меня, Фриц! я обнял бы этого челядинца, как брата, хотя бы он был
чернее трубочиста. Но к чему твоя сказка?
Левее струится из мрачной дали прямо на Нейгаузен дорога рижская, еще левее
чернеет цепь гор гангофских, между которыми поднимает обнаженное чело свое, как владыка народа перед величеством Бога, царь этих мест Муннамегги (Яйцо-гора), наблюдающий, в протяжении с лишком на сто верст, рубеж России от Мариенбурга, через Печоры, до Чудского озера и накрест свою область от Нейгаузена, через возвышения Оденпе и Сагница, до вершины гуммельсгофской.
Он весь виден был с ливонской стороны: белые ряды палаток и между ними отличные, начальнические,
черные нити регулярной конницы, пестрые табуны восточных всадников, пирамиды оружий, значки, пикеты — все как будто искусно расставлено было на шашечной доске, немного к зрителю наклоненной.
Карла. Тогда ему и воевать не с кем будет: ведь и офицеры-то у него лучшие лифляндцы; уж сказать правду-матку, служат грудью своему государю, а как нашему крест поцелуют, станут так же служить, будут нашей каши прихлебатели. Поладим с ними, забражничаем, заживем, как братья, и завоюем под державу белого царя все земли от Ледяного до
Черного моря, от Азова до…
На ней была повязка, подобная короне, из стекляруса, золотым галуном обложенная, искусно сплетенный из васильков венок обвивал ее голову, надвинувшись на
черные брови, из-под которых сверкали карие глаза, будто насквозь проницавшие;
черные длинные волосы падали космами по плечам; на груди блестело серебряное полушарие, на шее — ожерелье из коральков [Коральки — коралловые шарики.]; она была небрежно обернута белою мантьею.
Круглый большой обломок стены, упавший на другой большой отрывок, образовал площадку и лестницу о двух ступенях. Тут на разостланной медвежьей шкуре лежал, обхватив правою рукою барабан, Семен Иванович Кропотов. Голова его упала почти на грудь, так что за шляпой с тремя острыми углами ее и густым,
черным париком едва заметен был римский облик его. Можно было подумать, что он дремлет; но, когда приподнимал голову, заметна была в глазах скорбь, его преодолевавшая.
Обгорелый шест, которого концы опирались на двух камнях, держал медный котелок с водою; один из этих камней обставлен был сковородою с остатками изжаренной с луком жирной почки, облупленным подносом с изукрашенным золотыми цветами карафином [Карафин — графин.], с двумя серебряными чарами, расписанными
чернью, работы устюжской, и узорочною серебряною братиною [Братина — сосуд для вина и пива.] с кровлею, вероятно, жалованною царями кому-нибудь из родителей собеседников при милостивом слове.
Нередко встречаясь с царевичем Петром Алексеевичем, которого годом или двумя был старше, измерял он его величаво
черными, быстрыми глазами своими.
На краю стола лежала книга в
черном кожаном переплете, довольно истертом и закапанном по местам воском: это была Псалтырь.
Лима. Рост,
черные волосы напоминают мне проводника моего при Эррастфере. Да тот худо говорил по-русски, как мне докладывал ариергардный офицер, которому он отдал кошелек с деньгами. Правда, мне, сколько припомнить могу, он довольно речисто произнес: «Стой! овраг — и смерть!» И теперь эти слова отдаются в ушах моих.
Настоящая дорога, по которой тянулся
черною нитью на двуколесных тележках обоз, как встревоженный муравейник, перебирающийся на новоселье, обгибала далеко овраг, разделявший Мурзенку с нашими собеседниками.
Была ночь. Окрестность мызы рингенской слилась во мрак, сгущенный
черною тучей, задвинувшею небо.
Подойдя к самому пригорку, на котором стояли развалины замка и господский дом, ничего нельзя было различить, кроме нескольких
черных, безобразных громад.
Только по временам, когда в
черной туче загоралась длинная красноватая молния, освещавшая окружность, видны были на возвышении влево, под сенью соснового леса, бедные остатки замка и правей его — двухэтажный дом.
За столом, накрытым
черною восчанкой, сидел старичок.
Третий походил на русского монаха; он окутан был в длинную
черную рясу и накрыт каптырем [Каптырь — род капюшона в монашеской одежде раскольников.], спускавшимся с головы по самый кушак, а поверх каптыря — круглой шапочкой с красной оторочкой.
А как я это узнал, поведаю тебе: неподалеку от
Черной мызы у меня свой караул, двое православных моих — стоят ваших сотен немцев, табачников, — узнали эту весточку да и давай уплетать где ползком, где кувырком, отняли у первого латыша коня и прилетели ко мне.
Борюсь с обстоятельствами, с природою, с самим собой; хожу в
черном теле, влача за собою смрадную, презренную одежду.
Выключи меня из числа
черни, которая судит по одной наружности.
Тебе ли после этого скорбеть о мнении
черни?
Пламенное воображение твое представляет тебе некоторые предметы в
черном виде.
Круглая шляпа с перьями, распущенные по плечам волосы, тонкий ус и оставленный на конце бороды клочок волос; воротник рубашки, отвороченный до груди, и между ним две золотые кисточки; полукафтанье, наподобие черкесского чекменя, из
черного атласа, который тянули вниз шары свинцовые, вделанные кругом полы в шелковой бахроме; белая шитая перевязь, падающая с правого плеча по левую сторону; сапоги с
черными бантами на головах и с раструбами из широких кружев, туго накрахмаленных, в которых икры казались вделанными в огромные чаши: весь этот наряд, и в тогдашнее время, заставлял на себя оглянуться с невольной улыбкой.
Чернь веселилась потом, как обыкновенно веселится.
Угрозы генерала немедленно подействовали, как удар из ружья над ястребами, делящими свою добычу; освобожденный пленник прорезал волны народные и взбежал на террасу. Величаво, пламенными глазами посмотрел он вокруг себя; тряся головой, закинул назад
черные кудри, иронически усмехнулся (в этой усмешке, во всей наружности его боролись благородные чувства с притворством) и сказал Шлиппенбаху...