Сколько шиллингов отсыплет нам Карл, которому содержать нечем было бы войско без контрибуции с Польши, — Карл, который, лишь только напомним ему о награде, забудет наши услуги и
помнить будет только нашу докучливость?
Неточные совпадения
— Лифляндский дворянин? — прервал с горькой усмешкой старик, сидевший в карете и терявший вовсе терпение. — Неправда! Лейонскрон из числа тех восьми графов, двадцати четырех баронов и четырехсот двадцати восьми дворян шведских, которых угодно
было королеве Христине — не тем бы ее
помянуть! — вытащить из грязи. Надо называть каждую вещь своим именем; всякому свое, Фриц!
Лишить себя приятной вещи, чтобы отдать ее бедному;
помнить добро, ей сделанное кем бы то ни
было; пожертвовать своим спокойствием для угождения другим; терпеливо сносить слабости тех, с которыми она жила;
быть верною дружбе, несмотря на перемену обстоятельств, и особенно преданною своему благодетелю — таковы
были качества девицы Рабе.
Луиза Зегевольд не
помнит лица жениха своего; однако ж благоразумная мать, с помощью же нашею, умела заставить ее и заочно полюбить его и все так устроила, следуя нашим советам, что будущий союз их должен
быть пресчастливейший.
Наконец они стали
помнить только обязательство, которое, может
быть, потому не забывали, что баронесса напоминала о долге каждому из них под разными видами.
Имея с собою письмо от Адольфа к баронессе Амалии Зегевольд и
помня, что в малолетстве принят
был в ее доме, как родной, он воспользовался первыми свободными часами, хотя уже и вечерними, чтобы скорее выполнить поручение своего двоюродного брата.
— Маменька здорова, — сказала Луиза, встретив Густава с лицом, сиявшим от радости и вместе выражавшим упрек за долгое отсутствие. — Она приказала вам сказать, что
помнит и любит вас по-прежнему, когда вы
были дитею нашего дома.
Дюмон. О прекрасном паже короля Рене [Рене Анжуйский (1408–1480) — король Неаполя, Сицилии и граф Прованский. Двор короля Рене
был средоточием искусства и поэзии своего времени.]?
Помню,
помню и готов исполнить желание ваше, только боюсь, чтобы меня не стал передразнивать Вадбольский, как он делал это некогда в Москве, в доме князя Черкасского.
Он
был круглый сирота, не знал отца своего и матери, не
помнил ни роду, ни племени.
Помнишь — ведь это
было при тебе, — когда он выковал на заводе под Калугою восемнадцать пуд железа своими царскими руками, а заводчик-то Миллер хотел подслужиться ему (дескать, он такой же царь, каких видывал я много) и отсчитал ему за работу восемнадцать желтопузиков, что ты пожаловал теперь; что ж наш государь-батюшка! — грозно посмотрел на него и взял только, что ему следовало наравне с другими рабочими, — восемнадцать алтын, да и то на башмаки, которые, видел ты,
были у него тогда худеньки, как у меня теперь!
— Слово дано, и мы
будем только
помнить об исполнении его, — сказал военачальник, подавая дружески руку Паткулю. После того поспешил он сделать нужные распоряжения к немедленному походу и приказал протрубить сбор, о котором заранее извещены
были полковые командиры.
«Где уж
помнить перелетному, —
Мне подружки говорят, —
Песню, может
быть, постылую
Для него в чужом краю...
— Вот это винцо! — вскричал Никласзон,
выпивая рюмку за рюмкою. —
Помянуть можно покойников, что оставили нам это добро, не вкусивши его. Нет, в замке Гельмет люди жили поумнее и теперь живут так же: наслаждались и наслаждаются не только своим, даже и чужим; а деткам велят добывать добро трудами своими. — Он наставил себе горлышко бутылки в рот.
— А-а, дружище! кто старое
помянет, тому глаз вон. Забудем это. Ты всегда
был человек мне преданный, нужный.
— Четыре тройки от Ечкина. Ечкинские тройки. Серые в яблоках. Не лошади, а львы. Ямщик грозится: «Господ юнкеров так прокачу, что всю жизнь
помнить будут». Вы уж там, господа, сколотитесь ему на чаишко. Сам Фотоген Павлыч на козлах.
— Отчего же там блины пекут? — спрашивает он, осклабляясь всем лицом своим, — ах, батюшки, да ведь и в самом деле, родительская сегодня! а я-то, ротозей, и позабыл! Ах, грех какой! маменьку-то покойницу и
помянуть будет нечем!
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен
помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые
будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои
будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали на шерамыжку и как один раз
было кондитер схватил меня за воротник по поводу съеденных пирожков на счет доходов аглицкого короля?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много
есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не
помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что
было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Я хотел давно об этом сказать вам, но
был, не
помню, чем-то развлечен.
Я
помню, ночка звездная, // Такая же хорошая, // Как и теперь,
была…