Неточные совпадения
После того
как не спросить, что за разгулье в одном доме Волынского?
А одежа, одежа, мое дитятко, вся,
как жар, горела; на голове шапочка, золотом шитая, словно с крыльями; в руке волшебная тросточка с серебряным набалдашником: махнет ею раз, другой, и версты
не бывало!» Но я с старушкою заговорился.
Из-за высокой спинки кресел видна черная, лоснящаяся голова, обвитая белоснежною чалмою,
как будто для того, чтобы придать еще более достоинства ее редкой черноте. Можно бы почесть ее за голову куклы, так она неподвижна, если бы в физиономии араба
не выливалась душа возвышенно-добрая и глаза
не блистали то негодованием, то жалостью при виде страданий или неволи ближнего.
Ни одна исправная гауптвахта
не успевает так скоро отдавать честь,
как он готов на все ответы.
Не играл ли беззаботно на родном пепелище среди товарищей детства;
не бил ли оземь на пирушке осушенную чашу, заручая навеки душу свою другу одного вечера;
не принимал ли из рук милой жены резвое, улыбающееся ему дитя, или,
как тать, в ночной глуши, под дубинкой ревнивого мужа, перехватывал с уст красавицы поцелуй, раскаленный беснующимися восторгами?
— Да, барин, — отвечала она, — в свое время много таких знатных господчиков,
как ты, за мною увивалось; может статься, иной целовал эти руки, — ныне они черствые и просят милостыню! О! тогда
не выпустила бы я из глаз такого молодца. Но прошлого
не воротишь;
не соберешь уже цвета облетевшего.
—
Как будто по-писаному рассказывает, — произнес лукаво Зуда, едва
не хлопая в ладоши.
— Ныне я никуда
не выеду; но завтра поговорю о тебе
как о славной ворожее придворным барышням, явись в полдень во дворец, спроси меня, — тебя позовут, я за это берусь.
— Пустяки!.. Дом с людьми,
как и мы!.. Только
не забудь условия.
Но
как Мариула, после милостивого обхождения с нею кабинет-министра, сделалась важной особой в доме его, то и доставила вход в кухню своему товарищу, едва
не окостеневшему.
— Лишь бы носа
не откусил! (Цыганка закрыла его рукавом своим.) Без носу страшно было бы показаться к ней. Сердце петухом поет во мне от одной мысли, что она меня испугается и велит выгнать. (Немного помолчав.) Завтра во дворец?.. Я погублю ее сходством, я сниму с нее голову… На такой вышине, столько счастия, и вдруг… Нет, я
не допущу до этого… Вырву себе скорее глаз, изуродую себя… Научи, Василий,
как на себя
не походить и
не сделаться страшным уродом.
— Я твой слуга, ты моя кукона и благодетельница; поишь, кормишь, одеваешь меня… Разве только убить себя велишь, тогда тебя
не послушаю. Да из
какой же беды хочешь себя исковеркать?
На что ж бы я пришла сюда,
как не посмотреть на ее житье-бытье?
Зато при нем все шло
как по маслу, и житье было привольное, веселое, лишь своего дела
не запускай.
— Божье благословенье над тобой, дитя мое! Ты во дворце, милая Мариорица, в тепле, в довольстве, а я… бродяга, нищая, стою на морозе, на площади… Да что мне нужды до того! Тебе хорошо, моя душечка, мой розанчик, мой херувимчик, и мне хорошо; ты счастлива, ты княжна, я счастлива вдвое, я
не хочу быть и царицей.
Как сердце бьется от радости, так и хочет выпрыгнуть!.. Знаешь ли, милочка, дочка моя, дитя мое, что это все я для тебя устроила…
— Вот к крыльцу подают две кареты золотые, все в стеклах,
как жар горят. Экой осмеричок!.. А шоры, видно, из кована золота! Знать, сама государыня изволит ехать, а когда она едет,
не велят стоять на дворцовой площади.
Ужас царствует вокруг этого жилища; сад и в праздниках и в будни молчалив;
не нужно отгонять от него палкою, — и без нее его убегают,
как лабиринта, куда попавшись, попадешься к Минотавру на съедение; кому нужно идти мимо жилища Бирона, тот его дальними дорогами обходит.
С последним словом императрицы карета тронулась, облепленная по бокам дверец гайдуками, а сзади двумя турками. Пятидесятилетнему Кульковскому велено явиться ко двору в должность пажа и искать себе невесты: надо было нити его жизни пройти сквозь эту иголку, и он выслушал свой приговор с героическою твердостью, несмотря на поздравления насмешников-пажей, просящих его,
как товарища,
не лишить их своей дружбы.
Каким образом этот крест попал к ней, она
не помнила; только
не забыла, что женщина, которая вынесла ее из пожарища, когда горел отцовский дом, строго наказывала ей никогда
не покидать святого знамения Христа и,
как она говорила, благословения отцовского.
Он избавлял ее от делания шербета, конфет и других трудов домашних, сносил ее прихоти и капризы, лелеял ее и берег,
как дорогую жемчужину, на которую обладатель ее боится дышать, чтобы
не потемнить ее красоты.
Ни один взгляд молодого мужчины
не перелистывал еще ее девственных прелестей, этой роскошной поэмы, в которой мог бы зачитаться и сам небожитель,
как некогда пустынник заслушался пеночки на целое столетие.
При дворе и знати была тогда мода на калмыков и калмычек,
не менее бешеная,
как на дураков, шутов и сказочников обоего пола и разного состояния, начиная от крепостных до князей.
С жадностью доставали детей азиатской породы,
как дорогую собачку или лошадь, и
не один супруг пострадал от холодности своей половины, если
не мог подарить ей в годовой праздник восточного уродца.
Этот вельми ученый муж
каких языков
не знал!
Лесть мужчин, их услужливое внимание преследовали ее до того, что стали ей приторны; старухи, у которых
не было дочек, называли ее ненаглядною; молодые говорили, что они от нее без ума, наружно ласкали ее,
как любимую игрушку,
как любимицу государыни, но втайне ей завидовали.
Волынской вышел от молдаванской княжны в каком-то чаду сердечном, видел только по дороге своей два глаза, блестящие,
как отточенный гранат,
как две черные вишни; видел розовые губки — о! для них хотел бы он превратиться в пчелу, чтобы впиться в них, — видел только их, отвечал невпопад своему переводчику или вовсе
не отвечал, грезил, мечтал, забывал политику, двор, Бирона, друзей, жену…
Ни при ком
не произносила Мариорица этих слов,
как при Тредьяковском, догадываясь, что он перенесет их на крыльях своего усердия Артемию Петровичу.
Далее…
Не все же вдруг сказывается: дайте мне,
как жаворонку, завести мою песнь от земли.
— А! — сказал про себя Волынской, оставив на минуту чтение письма, — временщик думает купить меня этим известием; но ошибается! Что бы ни было,
не продам выгод своего отечества ни за
какие награды и милости!
Чуждаясь их языка и обычаев,
не желая их любви и в презрении к ним
не соблюдая даже наружного приличия, он властвует над ними,
как над рабами».
Челядинцы, от большого до малого, были одеты исправно, накормлены сыто, получали, сверх того, в каждый годовой праздник по медной гривне и по калачу; их заслуги предкам Волынского ценились
как должно; старики были в почтении у младших и нередко удостоивались подачек со стола господского; немощных
не отсылали с хлеба долой на собственное пропитание,
не призирали в богадельнях, а в их семействах.
«
Не барин, а отец родной! — говорили служители об Артемии Петровиче, — мы живем за ним,
как у Христа за пазушкой».
В самом деле, араб только что успел встать,
как вошел секретарь кабинет-министра. Смущение на лице господина и слуги встретило его; но он сделал вид, что ничего
не примечает, скорчил свою обыкновенную гримасу и, съежившись, ожидал вызова Артемия Петровича начать разговор.
Волынской подал письмо неизвестного, рассказал,
как оно принесено, прилег на диван, всматриваясь,
какое впечатление сделает на секретаря чтение бумаги, и, когда увидел, что этот развернул ее и начал рассматривать, спросил,
не знаком ли ему почерк руки.
Рассказывать ли тебе,
как будто ты
не знаешь, неистовства, совершающиеся каждый день около нас,
не говорю уж о дальних местах?
—
Как? выступая на битву против врагов отечества, вы оробеете, когда вам скажут ваши нежные, заботливые приятели, что вы можете потерять ручку, ножку, что вы, статься может, оставите по себе неутешную вдовушку, плачущих ребят!.. Пускай неприятели топчут жатвы, жгут хижины, насилуют жен и девиц —
не ваши поля и домы,
не ваша жена и дочь! До них скоро ли еще доберутся! А ты покуда успеешь належаться на теплой печке, в объятиях своей любезной… Так ли думают истинные патриоты? Так ли я должен мыслить?
— Может быть,
не с такою твердостию,
как доселе говорили.
— Противник всегда, в чем вижу вашу гибель. Прекрасно, благородно, возвышенно ваше рвение к пользе отечества, кто с этим
не согласится? Но при этом подвиге необходимо условие, и весьма важное: собираясь в свой крестовый поход, вы,
как твердый рыцарь, должны отложиться от всех пагубных страстей. То ли вы делаете? Ваша благородная дама забыта, и волшебница под именем Мариорицы опутывает вас своими цветочными цепями. Надо избрать одно что-нибудь: или великий, трудный подвиг, или…
— Или волокитство, хочешь ты сказать, — прервал Волынской, несколько смутившись и покраснев. — О! эта шалость, из тысячи подобных,
не опасна!.. Ты знаешь, холодный проповедник, что я
не в состоянии пристраститься ни к одной женщине. Мариорица мила, прелестна… это правда; но один поцелуй — и страсть промелькнет вместе с ним,
как потешный огонек.
— Исполнил скрепя сердце, хотя со всею осторожностию, — сказал печально секретарь,
как бы давая знать, что это ни к чему
не послужит. —
Не угодно ли вам будет прослушать последнюю главу?
И тут разгадать
не трудно, что он нес, — то, что составляло с ним: я и он, он и я Монтаня, свое имя, свою славу, шумящую над вами совиными крыльями,
как скоро это имя произносишь, власяницу бездарности, вериги для терпения, орудие насмешки для всех возрастов, для глупца и умного.
— Человеческого духа такое, конечно, есть свойство, когда он сильно встревожен, что долго он
как будто перстами ощущает, прежде нежели прямо огорстит слова для выражения своих чувств. В таком и я обретаюсь состоянии. Но дух,
как Ираклий, чего
не возможет! Он совершил во мне седьмой подвиг, и я приступаю. Я сей момент из собрания богов, с Олимпа и… и помыслите, ваше превосходительство, вообразите, возмните,
какое бы благополучие меня ныне постигло.
— Итак, познайте, ваше превосходительство, я призван был в царские чертоги для чтения моего творения… Весь знаменитый двор стекся внимать мне.
Не знал я,
какую позицию принять, чтобы соблюсти достодолжное благоговение пред богоподобною Анною… рассудил за благо стать на колена… и в такой позитуре прочел почти целую песню… Хвалы оглушали меня… Сама государыня благоволила подняться с своего места, подошла ко мне и от всещедрой своей десницы пожаловала меня всемилостивейшею оплеухою.
—
Не помыслите, великий господин, чтобы сия оплеуха была тяжка, каковые дают простые смертные своими руками; нет! она была сладостна, легка, пушиста, возбуждала преутаенные душевные пружины в подвижность,
как подобает сие произойти от десницы небожителя.
— Поздравляем тебя от чистого сердца, — сказал Волынской.
Не зная,
как освободиться от энтузиасмуса своего гостя, и между тем боясь оскорбить его крутым переходом к тому предмету, который лежал у него на сердце, он спросил будущего профессора элоквенции, что у него за книга под мышкою.
Видят они весь шар земли,
как блатную грудку;
Все ж преобширны моря им кажутся водными капли,
Коими грязная кочечка-та по местам окроплена.
Это место превосходно! исполнено силы, великолепия! Я ничего подобного
не знаю.
Как огромный гремучий змей, втянулись они в зал, составили польский, сгибаясь в кольцы и разгибаясь в бесчисленных изворотах, но
не выпуская из своего круга бедного, измученного кропателя стихов.
— Сюда, Артемий Петрович! время
не терпит, — вскричал странным голосом Зуда, увлекая за собою упиравшегося волшебника, — плутоват,
как Махиавель!
Да
какая же чара! — прибавил он, наливая бокал, —
не только с хмельком, да и с зельицем…
— Поболе таких вин,
как твои, господин хозяин, и ты
не увернешься от наших когтей.