— Мои братья и сестра, —
говорила Тони, — привыкли жить в разлуке со мною; я буду знать, что им здесь хорошо, и не стану тревожиться на их счет. С Евгенией Сергеевной и ее мужем ты давно меня познакомила; путешествие, новый край, новые люди, как она пишет, ты подле меня, — чего же мне желать лучше?
Прежде чем Владислав вошел за ними в дом, она успела несколько оправиться; когда же он вступил в комнату, где она и Яскулка его приняли, Владислав и Лиза окинули друг друга пытливым взглядом. Как
говорила Тони, он очень похудел, красота Лизы выступала еще резче из-под глубокого траура. Он хотел подать Лизе руку, но та опустила свою и церемониально присела перед ним.
Неточные совпадения
Тони говорила с особенным одушевлением.
Сурмин с изумлением и невольным восторгом посмотрел на
Тони, которую он не видал никогда так поэтически увлекательной. Лиза улыбнулась, — ее подруга
говорила красноречием ее сердца,
говорила то, что бы она сказала, если бы только могла.
— Вы напитались ретроградным духом Москвы, немудрено, что вы так
говорите, — продолжал корнет. — Здесь, в этой Бухаре, цивилизованному, европейскому человеку дышать тяжело. Здесь все носит печать отсталости, все, от грязи на улицах, в которой
утонуть можно, до беззубой московской литературы и младенческой науки. Не очаровывают ли вашу патриотическую душу оглушительные гимны ваших сорока сороков с басом profondo их дедушки — Ивана Великого? Не поклонения ли?.. Мне просто от всего здесь тошно.
Вы видали, конечно, как смышленый попугайчик, наклонив голову на сторону, внимательно слушает урок, задаваемый ему его учителем. Так слушала Крошка Доррит, боясь проронить слово из того, что
говорил ей Ранеев. Она сидела в его комнате, с глазу на глаз с ним,
утонув в больших креслах, на которые он ее усадил, и спустив с них ножки, не достававшие до полу, Михайло Аполлоныч расположился против нее, держа в руке тетрадь.
— Теперь, друг мой, скажу вам то, чего не
говорила близнецу моего сердца,
Тони, не
говорила даже отцу.
— Кто же тебе это
говорил? — перебила ее
Тони, покраснев.
Такая благодатная перемена в состоянии больного продолжалась с неделю, сердце оживилось надеждою, все кругом его приняло более веселый вид. Сурмин находил, что
Тони еще похорошела, глаза ее блестели необыкновенным огнем, когда она с ним
говорила.
— Право, Лизины, — отозвалась
Тони, покраснев от стыда, что
говорила неправду, — ей подарены были Зарницыной на черный день.
Отказываться от такого приглашения не было причин, и Лиза за себя и
Тони согласилась. Нечего
говорить, что последняя примкнула к этому согласию словом и сердцем.
Собеседницы продолжали
говорить о современных происшествиях, как в комнату, где они сидели, отворилась дверь, и явилась перед ними
Тони, бледная, дрожащая; грудь ее сильно колебалась.
— Добрая моя
Тони, ангел мой, —
говорил Сурмин, — ты могла заразиться от меня, такая молодая, умереть. Какие жертвы! Я назвал ее моя, доктор; да, Антонина Павловна, моя невеста, пока не назову ее более дорогим именем.
— Милая… не буду
говорить: Антонина Павловна, скажу просто, милая, прекрасная, добрая моя
Тони.
Так
говорили они, рука в руке, когда пришел доктор и подал
Тони письмо.
Тони,
говоря это, слукавила. Какое-то грустное, щемящее сердце чувство охватило ее, она не в силах была его преодолеть.
Нужно ли
говорить о том, сколько нежных, горячих забот и утешений посвятили
Тони и Сурмин несчастной вдове.
— Совершенно правильно, — отвечал он и, желая смутить, запугать ее,
говорил тоном философа, привыкшего мыслить безжалостно. — Гуманизм и борьба — понятия взаимно исключающие друг друга. Вполне правильное представление о классовой борьбе имели только Разин и Пугачев, творцы «безжалостного и беспощадного русского бунта». Из наших интеллигентов только один Нечаев понимал, чего требует революция от человека.
Теперь же Кувалда явился перед ним в новом виде: он не говорил много и смешно, как всегда, а в том, что он
говорил тоном командира, уверенного в повиновении, звучала нешуточная угроза.
Неточные совпадения
— И на то у меня свидетели есть, — продолжал Фердыщенко таким
тоном, который не дозволял усомниться, что он подлинно знает, что
говорит.
— Я не знаю, — отвечал он, не думая о том, что
говорит. Мысль о том, что если он поддастся этому ее
тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
— Ясность не в форме, а в любви, — сказала она, всё более и более раздражаясь не словами, а
тоном холодного спокойствия, с которым он
говорил. — Для чего ты желаешь этого?
Анна
говорила шутливо, но в
тоне ее чувствовалось раздражение.
Мало того, по
тону ее он видел, что она и не смущалась этим, а прямо как бы
говорила ему: да, закрыта, и это так должно быть и будет вперед.