Неточные совпадения
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы
этого больше не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что
же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал
же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет. Ну, я ему еще покажу!
Но одну половину из
этой цены брала себе хозяйка, Анна Марковна, другую
же музыканты делили поровну.
— Ну и что
же ему за
это?
Но лихач смеется, делает чуть заметное движение пальцами, и белая лошадь тотчас
же, точно она только
этого и дожидалась, берет с места доброй рысью, красиво заворачивает назад и с мерной быстротой уплывает в темноту вместе с пролеткой и широкой спиной кучера.
— Потом, — сурово ответил педагог. —
Это от тебя самой будет зависеть. И потом: какой
же здесь у вас может быть лафит? Бурда какая-нибудь.
Нередко благодаря своему развязно привешенному языку и давно угасшему самолюбию втирался в чужую компанию и увеличивал ее расходы, а деньги, взятые при
этом взаймы, он не уносил на сторону, а тут
же тратил на женщин разве-разве оставлял себе мелочь на папиросы.
Он знал, что Сонька была продана одному из скупщиков живого товара ее
же матерью, знал много унизительных, безобразных подробностей о том, как ее перепродавали из рук в руки, и его набожная, брезгливая, истинно еврейская душа корчилась и содрогалась при
этих мыслях, но тем не менее любовь была выше всего.
Он так
же, как и Ярченко, знал хорошо цену популярности среди учащейся молодежи, и если даже поглядывал на людей с некоторым презрением, свысока, то никогда, ни одним движением своих тонких, умных, энергичных губ
этого не показывал.
— Если я вам не в тягость, я буду очень рад, — сказал он просто. — Тем более что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне гонорар, а
это такое
же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
— Так, так, так, Гаврила Петрович. Будем продолжать в том
же духе. Осудим голодного воришку, который украл с лотка пятачковую булку, но если директор банка растратил чужой миллион на рысаков и сигары, то смягчим его участь. — Простите, не понимаю
этого сравнения, — сдержанно ответил Ярченко. — Да по мне все равно; идемте.
Симеон не любил, когда приходили большими компаниями, —
это всегда пахло скандалом в недалеком будущем; студентов
же он вообще презирал за их мало понятный ему язык, за склонность к легкомысленным шуткам, за безбожие и, главное — за то, что они постоянно бунтуют против начальства и порядка.
Недаром
же в тот день, когда на Бессарабской площади казаки, мясоторговцы, мучники и рыбники избивали студентов, Симеон, едва узнав об
этом, вскочил на проезжавшего лихача и, стоя, точно полицеймейстер, в пролетке, помчался на место драки, чтобы принять в ней участие.
— Миленький, хорошенький, вы бы лучше
этого господина не трогали. Ей-богу, для вас
же будет лучше.
—
Это какая
же Нинка? — спросил с любопытством Рамзес. — Она здесь?
И тогда
же он подумал (и впоследствии часто вспоминал об
этом), что никогда он не видел Женю такой блестяще-красивой, как в
эту ночь.
—
Это еще зачем? — прикрикнул на нее Собашников. — П'шла, сейчас
же унеси вон. Здесь не ночлежка.
Но он тотчас
же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал
эти широкие кисти рук, спокойно лежавшие на столе,
эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и все неуклюже-ловкое, сильное тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку.
— Ах ты, боже мой! — И Лихонин досадливо и нервно почесал себе висок. — Борис
же все время вел себя в высокой степени пошло, грубо и глупо. Что
это за такая корпоративная честь, подумаешь? Коллективный уход из редакций, из политических собраний, из публичных домов. Мы не офицеры, чтобы прикрывать глупость каждого товарища.
Ярченко послал через Симеона приглашение, и актер пришел и сразу
же начал обычную актерскую игру. В дверях он остановился, в своем длинном сюртуке, сиявшем шелковыми отворотами, с блестящим цилиндром, который он держал левой рукой перед серединой груди, как актер, изображающий на театре пожилого светского льва или директора банка. Приблизительно
этих лиц он внутренне и представлял себе.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем
это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только что хотел тебя спросить о том
же.
А главное, — прибавил Платонов, —
это тотчас
же испортило бы мне все дружеские отношения, которые так славно наладились.
— Зачем
же, черт побери, ты здесь толчешься? Я чудесно
же вижу, что многое тебе самому противно, и тяжело, и больно. Например,
эта дурацкая ссора с Борисом или
этот лакей, бьющий женщину, да и вообще постоянное созерцание всяческой грязи, похоти, зверства, пошлости, пьянства. Ну, да раз ты говоришь, — я тебе верю, что блуду ты не предаешься. Но тогда мне еще непонятнее твой modus vivendi [Образ жизни (лат.)], выражаясь штилем передовых статей.
А ведь ты сам знаешь, что дети —
это самые первые, самые милые вралишки и в то
же время самый искренний на свете народ.
И он сам ведь в глубине души знает про
этот профессиональный обман, но — подите
же! — все-таки обольщается: «Ах, какой я красивый мужчина!
Больше всего они лгут, когда их спрашивают: «Как дошла ты до жизни такой?» Но какое
же право ты имеешь ее об
этом спрашивать, черт бы тебя побрал?!
Но зато какая страшная, голая, ничем не убранная, откровенная правда в
этом деловом торге о цене ночи, в
этих десяти мужчинах в — вечер, в
этих печатных правилах, изданных отцами города, об употреблении раствора борной кислоты и о содержании себя в чистоте, в еженедельных докторских осмотрах, в скверных болезнях, на которые смотрят так
же легко и шутливо, так
же просто и без страдания, как на насморк, в глубоком отвращении
этих женщин к мужчинам,таком глубоком, что все они, без исключения, возмещают его лесбийским образом и даже ничуть
этого не скрывают.
— Ах, да не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об
этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за всю мою беспутную жизнь, поглядел на
этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что
же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или
это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на
это?
— Зло
это не неизбежное, а непреоборимое. Да не все ли тебе равно? — спросил Платонов с холодным удивлением. — Ты
же ведь анархист?
На каждом перекрестке открывались ежедневно «фиалочные заведения» — маленькие дощатые балаганчики, в каждом из которых под видом продажи кваса торговали собою, тут
же рядом за перегородкой из шелевок, по две, по три старых девки, и многим матерям и отцам тяжело и памятно
это лето по унизительным болезням их сыновей, гимназистов и кадетов.
— Да ведь Чернобоб
же —
это дыра! Самый паскудный городишко во всей Подолии.
Он
же, осмотрев их всех —
эту странную смесь румынок, евреек, полек и русских — и удостоверясь, что все в порядке, распоряжался насчет бутербродов и величественно удалялся.
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете
этим самым своим «не полагается». Мне всего только на три дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас
же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
— Кажется, мадам Барсукова, мы с вами не в первый раз имеем дело. Обманывать я вас не буду и сейчас
же ее привезу сюда. Только прошу вас не забыть, что вы моя тетка, и в
этом направлении, пожалуйста, работайте. Я не пробуду здесь, в городе, более чем три дня.
— Боже мой! Кто
же не знает Шепшеровича!
Это — бог,
это — гений!
— Вот я вам и предлагаю, господин Горизонт, — не найдется ли у вас невинных девушек? Теперь на них громадный спрос. Я с вами играю в открытую. За деньгами мы не постоим. Теперь
это в моде. Заметьте, Горизонт, вам возвратят ваших клиенток совершенно в том
же виде, в каком они были.
Это, вы понимаете, — маленький разврат, в котором я никак не могу разобраться…
Володя Чаплинский, тайно и безнадежно влюбленный в артистку, сейчас
же послушно и усердно постарался
это сделать, но через полминуты отказался.
Но Ровинская быстро обернулась к мужчинам, и ее длинные изумрудные глаза сузились. А
это у нее служило признаком гнева, от которого иногда делали глупости и коронованные особы. Впрочем, она тотчас
же сдержалась и продолжала вяло...
— Вот и все. А прибавьте к
этому самое ужасное, то, что каждый раз, почувствовав настоящее вдохновение, я тут
же мучительно ощущаю сознание, что я притворяюсь и кривляюсь перед людьми… А боязнь успеха соперницы? А вечный страх потерять голос, сорвать его или простудиться? Вечная мучительная возня с горловыми связками? Нет, право, тяжело нести на своих плечах известность.
Какая
же это эксплуатация, мадам, я вас спрашиваю?
Но
это было то
же самое, что смешать соду и кислоту.
— Отчего
же, Женечка! Я пойду и дальше. Из нас едва-едва одна на тысячу делала себе аборт. А вы все по нескольку раз. Что? Или
это неправда? И те из вас, которые
это делали, делали не ради отчаяния или жестоко» бедности, а вы просто боитесь испортить себе фигуру и красоту —
этот ваш единственный капитал. Или вы искали лишь скотской похоти, а беременность и кормление мешали вам ей предаваться!
— Нате!..
Это я вам даю на извозчика. Уезжайте сейчас
же, иначе я разобью здесь все зеркала и бутылки…
Этот генерал приезжал аккуратно два раза в месяц, через две недели (так
же, как и к другой девушке, Зое, приезжал ежедневно другой почетный гость, прозванный в доме директором).
Это было почти то
же самое, что я сейчас говорю.
А то есть еще и такие, что придет к
этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней в душу, пока не доведет до слез, и сейчас
же сам расплачется и начнет утешать, обнимать, по голове погладит, поцелует сначала в щеку, потом в губы, ну, и известно что!
— Я здесь
же, по
этому коридору, у Соловьева. А ты, конечно, как средневековый рыцарь, доложишь обоюдоострый меч между собой и прекрасной Розамундой? Да?
Лихонин находился в том одновременно расслабленном и приподнятом настроении, которое так знакомо каждому человеку, которому случалось надолго выбиться из сна. Он как будто бы вышел из пределов обыденной человеческой жизни, и
эта жизнь стала для него далекой и безразличной, но в то
же время его мысли и чувства приобрели какую-то спокойную ясность и равнодушную четкость, и в
этой хрустальной нирване была скучная и томительная прелесть.
И вдруг, неожиданно для самого себя, почувствовал и неудержимо захотел
эту совсем незнакомую ему женщину, некрасивую и немолодую, вероятно, грязную и вульгарную, но все
же похожую, как ему представилось, на крупное яблоко антоновку-падалку, немного подточенное червем, чуть-чуть полежалое, но еще сохранившее яркий цвет и душистый винный аромат.
— Нет
же, Люба, не надо… Право, не надо, Люба, так… Ах, оставим
это, Люба… Не мучай меня. Я не ручаюсь за себя… Оставь
же меня, Люба, ради бога!..