Неточные совпадения
Нетерпеливо платят вперед деньги и на публичной кровати, еще не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно
самое великое и прекрасное из мировых таинств — таинство зарождения новой жизни, И женщины с равнодушной готовностью, с однообразными словами, с заученными профессиональными движениями удовлетворяют, как машины, их желаниям, чтобы тотчас
же после них, в
ту же ночь, с
теми же словами, улыбками и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей очереди в общем зале.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И не
то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже,
тем лучше… Но, к счастию, я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем это
самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только что хотел тебя спросить о
том же.
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что
же тебя заставляет здесь дневать и ночевать? Будь ты писатель-дело другого рода. Легко найти объяснение: ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде
того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык и нравы. Но ведь ты
сам сказал, что писательством не балуешься?
А ведь ты
сам знаешь, что дети — это
самые первые,
самые милые вралишки и в
то же время
самый искренний на свете народ.
Второе
то, что этот
же распрекрасный кавалер, мало
того, что хочет красоты, — нет, ему подай еще подобие любви, чтобы в женщине от его ласк зажегся бы этот
самый «агонь безу-умнай са-та-ра-са-ти!», о которой поется в идиотских романсах.
Надоест
же, в
самом деле, все одно и
то же: жена, горничная и дама на стороне.
— И прекрасно! И волшебно! — суетился обрадованный Лихонин. — Иди и сейчас
же заяви хозяйке, что ты уходишь отсюда навсегда. И вещи забери
самые необходимые. Теперь не
то, что раньше, теперь девушка, когда хочет, может уйти из публичного дома.
И не
та ли
же самая удивительная судьба постигает громадные общественные, мировые организации — города, государства, народы, страны и, почем знать, может быть, даже целые планетные миры?
— Отчего
же? Может быть… — сказал раздумчиво помещик. — Да что: может быть, в
самом деле, нас свел благоприятный случай! Я ведь как раз еду в К. насчет продажи одной лесной дачи. Так, пожалуй, вы
того, наведайтесь ко мне. Я всегда останавливаюсь в Гранд-отеле. Может быть, и сладим что-нибудь.
При больших остановках он выходил в буфет для
того только, чтобы распорядиться о своих клиентках.
Сам же он говорил соседям...
— Вот и все. А прибавьте к этому
самое ужасное,
то, что каждый раз, почувствовав настоящее вдохновение, я тут
же мучительно ощущаю сознание, что я притворяюсь и кривляюсь перед людьми… А боязнь успеха соперницы? А вечный страх потерять голос, сорвать его или простудиться? Вечная мучительная возня с горловыми связками? Нет, право, тяжело нести на своих плечах известность.
Вы упустили из виду
то, что на
самом лучшем месте я, даже отказывая себе во всем, не сумею отложить в месяц более пятнадцати-двадцати рублей, а здесь, при благоразумной экономии, я выгадываю до ста рублей и сейчас
же отношу их в сберегательную кассу на книжку.
А
то есть еще и такие, что придет к этой
самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней в душу, пока не доведет до слез, и сейчас
же сам расплачется и начнет утешать, обнимать, по голове погладит, поцелует сначала в щеку, потом в губы, ну, и известно что!
Теперь, когда поездка, свежий воздух, утро и деловая, будничная, привычная обстановка почти совсем отрезвили его, он начал ощущать в душе смутное чувство какой-то неловкости, ненужности своего внезапного поступка и в
то же время что-то вроде бессознательного раздражения и против
самого себя и против увезенной им женщины.
И о чем бы он ни говорил, он всегда сводил монолог на
самую прекрасную,
самую плодородную,
самую передовую,
самую рыцарскую и в
то же время
самую обиженную страну — Грузию.
— И дело. Ты затеял нечто большое и прекрасное, Лихонин. Князь мне ночью говорил. Ну, что
же, на
то и молодость, чтобы делать святые глупости. Дай мне бутылку, Александра, я
сам открою, а
то ты надорвешься и у тебя жила лопнет. За новую жизнь, Любочка, виноват… Любовь… Любовь…
— Какие тут шутки, Любочка! Я был бы
самым низким человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю, что я тебе более чем друг, я тебе брат, товарищ. И не будем об этом больше говорить. А
то, что случилось сегодня поутру, это уж, будь покойна, не повторится. И сегодня
же я найму тебе отдельную комнату.
— Это верно, — согласился князь, — но и непрактично: начнем столоваться в кредит. А ты знаешь, какие мы аккуратные плательщики. В таком деле нужно человека практичного, жоха, а если бабу,
то со щучьими зубами, и
то непременно за ее спиной должен торчать мужчина. В
самом деле, ведь не Лихонину
же стоять за выручкой и глядеть, что вдруг кто-нибудь наест, напьет и ускользнет.
Умилостивил его Лихонин лишь только
тем, что тут
же занял для Любки другой номер через несколько комнат от себя, под
самым скосом крыши, так что он представлял из себя внутри круто усеченную, низкую, четырехстороннюю пирамиду с одним окошком.
— А все
же вы паспорт, господин Лихонин, непременно завтра
же предъявите, — настойчиво сказал управляющий на прощанье. — Как вы человек почтенный, работящий, и мы с вами давно знакомы, также и платите вы аккуратно,
то только для вас делаю. Времена, вы
сами знаете, какие теперь тяжелые. Донесет кто-нибудь, и меня не
то что оштрафуют, а и выселить могут из города. Теперь строго.
Инициатива, в виде нежности, ласки, всегда исходила от Любки (она так и осталась Любкой, и Лихонин как-то совсем позабыл о
том, что в паспорте
сам же прочитал ее настоящее имя — Ирина).
Коля Гладышев был не один, а вместе с товарищем-одноклассником Петровым, который впервые переступал порог публичного дома, сдавшись на соблазнительные уговоры Гладышева. Вероятно, он в эти минуты находился в
том же диком, сумбурном, лихорадочном состоянии, которое переживал полтора года
тому назад и
сам Коля, когда у него тряслись ноги, пересыхало во рту, а огни ламп плясали перед ним кружащимися колесами.
Он небрежно ловил арбузы, так
же небрежно их перебрасывал и, к своему удивлению, вдруг почувствовал, что именно теперь-то он весь со своими мускулами, зрением и дыханием вошел в настоящий пульс работы, и понял, что
самым главным было вовсе не думать о
том, что арбуз представляет собой какую-то стоимость, и тогда все идет хорошо.
На другой
же день пришлось отправить в богоугодное заведение — в сумасшедший дом — несчастную Пашку, которая окончательно впала в слабоумие. Доктора сказали, что никакой нет надежды на
то, чтобы она когда-нибудь поправилась. И в
самом деле, она, как ее положили в больнице на полу, на соломенный матрац, так и не вставала с него до
самой смерти, все более и более погружаясь в черную, бездонную пропасть тихого слабоумия, но умерла она только через полгода от пролежней и заражения крови.
Последним,
самым грандиозным и в
то же время
самым кровавым несчастием был разгром, учиненный на Ямках солдатами.