Неточные совпадения
—
Так как же, Фома Фомич? — спрашивает искательно хозяйка. — Это же дело выеденного яйца не стоит… Ведь вам только слово
сказать…
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный.
Так бы никогда его от себя не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз что
сказал? «Если ты будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И
так глазами на меня сверкнул.
— Однако, если мне не изменяет память, — со спокойной язвительностью
сказал Лихонин, — припоминаю, что не далее как прошлой осенью мы с одним будущим Моммсеном лили где-то крюшон со льдом в фортепиано, изображали бурятского бога, плясали танец живота и все
такое прочее?..
— Если я вам не в тягость, я буду очень рад, —
сказал он просто. — Тем более что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне гонорар, а это
такое же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
— Удивляюсь я тебе, Лихонин, —
сказал он брезгливо. — Мы собрались своей тесной компанией, а тебе непременно нужно было затащить какого-то бродягу. Черт его знает, кто он
такой!
— И тем более, —
сказал Лихонин, пропуская вперед приват-доцента, — тем более что этот дом хранит в себе столько исторических преданий. Товарищи! Десятки студенческих поколений смотрят на нас с высоты этих вешалок, и, кроме того, в силу обычного права, дети и учащиеся здесь платят половину, как в паноптикуме. Не
так ли, гражданин Симеон?
—
Так я
скажу, дуся, лакею, чтобы он отнес моей подруге сладкого и яблок? — приставала Вера.
— Да.
Такой помолится-помолится, потом зарежет, а потом умоет руки и поставит свечу перед образом, —
сказал Рамзес.
И все мы
скажем: «Да ведь это всё мы сами видели и знали, но мы и предположить не могли, что это
так ужасно!» В этого грядущего художника я верю всем сердцем.
— С тобой что-то
такое творится, Женя, —
сказал тихо Платонов.
— Слушайте, —
сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. — Это уже не в первый раз сегодня, что вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете
так говорить со мною, то снимите очки.
— Замечательно, —
сказал Володя Павлов, — что все русские Гаррики носят
такие странные имена, вроде Хрисанфов, Фетисов, Мамантов и Епимахов.
— Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, —
сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного не постигаю. Если уж
так тебе осмердело человечество, то как ты терпишь, да еще
так долго, вот это все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, — самое подлое, что могло придумать человечество?
— Ну,
так пойдем, —
сказал Лихонин. — Я тебя недолго задержу.
— Так-то лучше, —
сказал Лихонин, садясь. — Разговор будет короткий, но… черт его знает… как к нему приступить.
—
Так я уйду? —
сказала она равнодушно.
— Ах, да не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не
сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что же
такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
Дело коммивояжера чрезвычайно трудное и требует многих знаний, и не
так знаний дела, как знаний, как бы это
сказать… человеческой души.
— И вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?!
Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть не захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо
сказать, что и у меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы
таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
— Отчего же? Может быть… —
сказал раздумчиво помещик. — Да что: может быть, в самом деле, нас свел благоприятный случай! Я ведь как раз еду в К. насчет продажи одной лесной дачи.
Так, пожалуй, вы того, наведайтесь ко мне. Я всегда останавливаюсь в Гранд-отеле. Может быть, и сладим что-нибудь.
— Сейчас контроль пройдет, —
сказал кондуктор, —
так уж вы будьте любезны постоять здесь с супругой на площадке третьего класса.
— Удивительное занятие, —
сказала Ровинская. — А ну-ка вы, Чаплинский, попробуйте
так помотать головой.
—
Скажите, Володя, куда вы обыкновенно ездите, когда прощаетесь с
так называемыми порядочными женщинами?
— Ну вот, видите, видите… — загорячилась Ровинская. — С
таким образованием вы всегда могли бы найти место на всем готовом рублей на тридцать. Ну,
скажем, в качестве экономки, бонны, старшей приказчицы в хорошем магазине, кассирши… И если ваш будущий жених… Фриц…
Ровинская уже не рисковала спрашивать — «как дошла ты до жизни
такой?» Но надо
сказать, что обитательницы дома встретили ее с внешним гостеприимством.
— Ну, говорить,
так говорить до конца, — спокойно
сказала вдруг Зоя и улыбнулась небрежно и печально.
— Женечка, на тебя только вся и надежда, —
сказала с глубоким выражением тоскливой беспомощности Любка. — Тебя
так все уважают. Поговори, душенька, с Анной Марковной или с Симеоном… Пускай меня примут обратно.
Лихонин смутился.
Таким странным ему показалось вмешательство этой молчаливой, как будто сонной девушки. Конечно, он не сообразил того, что в ней говорила инстинктивная, бессознательная жалость к человеку, который недоспал, или, может быть, профессиональное уважение к чужому сну. Но удивление было только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял свесившуюся до полу руку лежащего, между пальцами которой
так и осталась потухшая папироса, и, крепко встряхнув ее,
сказал серьезным, почти строгим голосом...
— Да-а, — протянула она, как ребенок, который упрямится мириться, — я же вижу, что я вам не нравлюсь.
Так что ж, — вы мне лучше прямо
скажите и дайте немного на извозчика, и еще там, сколько захотите… Деньги за ночь все равно заплачены, и мне только доехать… туда.
За ним этот смешной недостаток знали, высмеивали эту его черту добродушно и бесцеремонно, но охотно прощали ради той независимой товарищеской услужливости и верности слову, данному мужчине (клятвы женщинам были не в счет), которыми он обладал
так естественно. Впрочем, надо
сказать, что он пользовался в самом деле большим успехом у женщин. Швейки, модистки, хористки, кондитерские и телефонные барышни таяли от пристального взгляда его тяжелых, сладких и томных черно-синих глаз…
— И еще
скажу, что я очень за тебя рад, дружище Лихонин, — продолжал Соловьев, поставив стакан и облизывая усы. — Рад и кланяюсь тебе. Именно только ты и способен на
такой настоящий русский героизм, выраженный просто, скромно, без лишних слов.
— Люба,
скажи мне… не бойся говорить правду, что бы ни было… Мне сейчас там, в доме,
сказали, что будто ты больна одной болезнью… знаешь,
такой, которая называется дурной болезнью. Если ты мне хоть сколько-нибудь веришь,
скажи, голубчик,
скажи,
так это или нет?
— Миленький мой! Василь Василич! Васенька! Ей-богу! Вот, ей-богу, никогда ничего подобного! Я всегда была
такая осторожная. Я ужасно этого боялась. Я вас
так люблю! Я вам непременно бы
сказала. — Она поймала его руки, прижала их к своему мокрому лицу и продолжала уверять его со смешной и трогательной искренностью несправедливо обвиняемого ребенка.
Так, например, двенадцать у нее были два раза по две тройки, девятнадцать — три пятерки и две двойки, и надо
сказать, что по своей системе она с быстротою счетных костяшек оперировала почти до ста.
Да и, должно быть, он понимал, — а надо
сказать, что эти восточные человеки, несмотря на их кажущуюся наивность, а может быть, и благодаря ей, обладают, когда захотят, тонким душевным чутьем, — понимал, что, сделав хотя бы только на одну минуту Любку своей любовницей, он навсегда лишится этого милого, тихого семейного вечернего уюта, к которому он
так привык.
Потерпев неудачу в прикладных науках, он сразу перешел к метафизике. Однажды он очень самоуверенно и
таким тоном, после которого не оставалось никаких возражений, заявил Любке, что бога нет и что он берется это доказать в продолжение пяти минут. Тогда Любка вскочила с места и
сказала ему твердо, что она, хотя и бывшая проститутка, но верует в бога и не позволит его обижать в своем присутствии и что если он будет продолжать
такие глупости, то она пожалуется Василию Васильевичу.
—
Скажите, ну разве будет для вашей сестры, матери или для вашего мужа обидно, что вы случайно не пообедали дома, а зашли в ресторан или в кухмистерскую и там насытили свой голод.
Так и любовь. Не больше, не меньше. Физиологическое наслаждение. Может быть, более сильное, более острое, чем всякие другие, но и только.
Так, например, сейчас: я хочу вас, как женщину. А вы
В уме Любки быстро мелькнули образы прежних ее подруг — Женьки и Тамары,
таких гордых, смелых и находчивых, — о, гораздо умнее, чем эти девицы, — и она почти неожиданно для самой себя вдруг
сказала резко...
Попавший в беду Симановский
сказал несколько общих утешительных слов
таким рассудительным басом, каким в старинных комедиях говорили благородные отцы, и увел своих дам.
Да и то надо
сказать, разве Коля, подобно большинству его сверстников, не видал, как горничная Фрося,
такая краснощекая, вечно веселая, с ногами твердости стали (он иногда, развозившись, хлопал ее по спине), как она однажды, когда Коля случайно быстро вошел в папин кабинет, прыснула оттуда во весь дух, закрыв лицо передником, и разве он не видал, что в это время у папы было лицо красное, с сизым, как бы удлинившимся носом, и Коля подумал: «Папа похож на индюка».
Надо
сказать, что этот суровый человек, не одобрявший студентов за их развязную шутливость и непонятный слог в разговоре, не любил также, когда появлялись в заведении вот
такие мальчики в форме.
— Вот
так штука!
Скажите, младенец какой!
Таких, как вы, Жорочка, в деревне давно уж женят, а он: «Как товарищ!» Ты бы еще у нянюшки или у кормилки спросился! Тамара, ангел мой, вообрази себе: я его зову спать, а он говорит: «Как товарищ!» Вы что же, господин товарищ, гувернан ихний?
— Да что вам ваша Женька
так уж полюбилась, —
сказала Генриетта. — Взяли бы меня.
— Я уж и
так ему
сказала, что Зося отворила дверь неудачно и ударила тебя по голове и что ты лежишь с компрессом. Но только стоит ли, Женечка?
— А
скажи, душенька, — спросила она еле слышно,
так, что кадет с трудом разбирал ее слова, —
скажи еще одно: а то, что ты платил деньги, эти поганые два рубля, — понимаешь? — платил за любовь, за то, чтобы я тебя ласкала, целовала, отдавала бы тебе свое тело, — за это платить тебе не стыдно было? никогда?
А теперь, — Женька вдруг быстро выпрямилась, крепко схватила Колю за голые плечи, повернула его лицом к себе,
так что он был почти ослеплен сверканием ее печальных, мрачных, необыкновенных глаз, — а теперь, Коля, я тебе
скажу, что я уже больше месяца больна этой гадостью.
— Ты меня извини, Женечка, я сейчас должен обедать, —
сказал он, —
так, может быть, ты пойдешь вместе со мной и расскажешь, в чем дело, а я заодно успею поесть. Тут неподалеку есть скромный кабачишко. В это время там совсем нет народа, и даже имеется маленькое стойлице вроде отдельного кабинета, — там нам с тобой будет чудесно. Пойдем! Может быть, и ты что-нибудь скушаешь.
— Ты права! — тихо
сказал Платонов, — и вопрос этот
такой, что с ним всегда упрешься в стену. Вам никто не поможет…
—
Так ты знала, подлая, что она собиралась сделать? Знала, гадина?.. Знала и не
сказала?..
Я не хотела вам мешать, когда вы читали письмо, но вот вы обернулись ко мне, и я протянула вам револьвер и хотела
сказать: поглядите, Эмма Эдуардовна, что я нашла, — потому что, видите ли, меня ужасно поразило, как это покойная Женя, имея в распоряжении револьвер, предпочла
такую ужасную смерть, как повешение?