Неточные совпадения
Другую — зовут Зося. Она только что выбилась из рядовых барышень. Девицы покамест еще называют ее безлично, льстиво и фамильярно «экономочкой». Она худощава, вертлява, чуть косенькая,
с розовым цветом лица и прической барашком; обожает актеров, преимущественно толстых комиков. К Эмме Эдуардовне она относится
с подобострастием.
— Подумайте сами, мадам Шойбес, — говорит он, глядя на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в
другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
Сидя на краю кровати, она и
другая девица, Зоя, высокая, красивая девушка,
с круглыми бровями,
с серыми глазами навыкате,
с самым типичным белым, добрым лицом русской проститутки, играют в карты, в «шестьдесят шесть».
Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански. Ничего не было в нем особенного: строгое, худое лицо
с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше
другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и не найдя образа, нисколько не смутился, опустил руку, плюнул и тотчас же
с деловым видом подошел к самой толстой во всем заведении девице — Катьке.
И как бы то ни было, каждый вечер приносил
с собою такое раздражающее, напряженное, пряное ожидание приключений, что всякая
другая жизнь, после дома терпимости, казалась этим ленивым, безвольным женщинам пресной и скучной.
Тамара
с голыми белыми руками и обнаженной шеей, обвитой ниткой искусственного жемчуга, толстая Катька
с мясистым четырехугольным лицом и низким лбом — она тоже декольтирована, но кожа у нее красная и в пупырышках; новенькая Нина, курносая и неуклюжая, в платье цвета зеленого попугая;
другая Манька — Манька Большая или Манька Крокодил, как ее называют, и — последней — Сонька Руль, еврейка,
с некрасивым темным лицом и чрезвычайно большим носом, за который она и получила свою кличку, но
с такими прекрасными большими глазами, одновременно кроткими и печальными, горящими и влажными, какие среди женщин всего земного шара бывают только у евреек.
Если ему удавалось
с громадным лишением вырезать из своего нищенского дохода какой-нибудь случайный рубль, он брал Соньку в ее комнату, но это вовсе не бывало радостью ни для него, ни для нее: после мгновенного счастья — физического обладания
друг другом — они плакали, укоряли
друг друга, ссорились
с характерными еврейскими театральными жестами, и всегда после этих визитов Сонька Руль возвращалась в залу
с набрякшими, покрасневшими веками глаз.
У тех и у
других считалось особенно приличным и светским танцевать как можно неподвижнее, держа руки опущенными вниз и головы поднятыми вверх и склоненными,
с некоторым гордым и в то же время утомленным и расслабленным видом.
— Стоит ли? Ведь это на всю ночь заводиловка… —
с фальшивым благоразумием и неискренней усталостью отозвался
другой.
Мишка-певец и его
друг бухгалтер, оба лысые,
с мягкими, пушистыми волосами вокруг обнаженных черепов, оба
с мутными, перламутровыми, пьяными глазами, сидели
друг против
друга, облокотившись на мраморный столик, и все покушались запеть в унисон такими дрожащими и скачущими голосами, как будто бы кто-то часто-часто колотил их сзади по шейным позвонкам...
И тотчас же девушки одна за
другой потянулись в маленькую гостиную
с серой плюшевой мебелью и голубым фонарем. Они входили, протягивали всем поочередно непривычные к рукопожатиям, негнущиеся ладони, называли коротко, вполголоса, свое имя: Маня, Катя, Люба… Садились к кому-нибудь на колени, обнимали за шею и, по обыкновению, начинали клянчить...
— Ну да! Ну конечно! — возразил Собашников, презрительно кривляясь. — У него такая прекрасная защита, как весь публичный дом. И, должно быть, все вышибалы
с Ямской — его близкие
друзья и приятели.
Он заметил также, что все бывшие в кабинете муж чины, за исключением Лихонина, глядят на нее — иные откровенно,
другие — украдкой и точно мельком, —
с любопытством и затаенным желанием.
Вернулся Платонов
с Пашей. На Пашу жалко и противно было смотреть. Лицо у нее было бледно,
с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой большой шаг, а
другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.
Несмотря на неожиданность такого оборота ссоры, никто не рассмеялся. Только Манька Беленькая удивление ахнула и всплеснула руками. Женя
с жадным нетерпением перебегала глазами от одного к
другому.
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что же тебя заставляет здесь дневать и ночевать? Будь ты писатель-дело
другого рода. Легко найти объяснение: ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде того профессора-немца, который три года прожил
с обезьянами, чтобы изучить их язык и нравы. Но ведь ты сам сказал, что писательством не балуешься?
Студенты один за
другим возвращались из спален, и врозь от них
с равнодушным видом приходили их случайные любовницы.
И правда, и те и
другие были похожи на мух, самцов и самок, только что разлетевшихся
с оконного стекла.
Так именно я и многие
другие теоретизируем, сидя в своих комнатах за чаем
с булкой и
с вареной колбасой, причем ценность каждой отдельной человеческой жизни — это так себе, бесконечно малое число в математической формуле.
Несколько раз в продолжение суток Горизонт заходил в третий класс, в два вагона, разделенные
друг от
друга чуть ли не целым поездом. В одном вагоне сидели три красивые женщины в обществе чернобородого, молчаливого сумрачного мужчины.
С ним Горизонт перекидывался странными фразами на каком-то специальном жаргоне. Женщины глядели на него тревожно, точно желая и не решаясь о чем-то спросить. Раз только, около полудня, одна из них позволила себе робко произнести...
В
другом вагоне у него был целый рассадник женщин, человек двенадцать или пятнадцать, под предводительством старой толстой женщины
с огромными, устрашающими, черными бровями. Она говорила басом, а ее жирные подбородки, груди и животы колыхались под широким капотом в такт тряске вагона, точно яблочное желе. Ни старуха, ни молодые женщины не оставляли ни малейшего сомнения относительно своей профессии.
После приезда, на
другой день, он отправился к фотографу Мезеру, захватив
с собою соломенную девушку Бэлу, и снялся
с ней в разных позах, причем за каждый негатив получил по три рубля, а женщине дал по рублю. Снимков было двадцать. После этого он поехал к Барсуковой.
Затем тотчас же, точно привидение из люка, появился ее сердечный
друг, молодой полячок,
с высоко закрученными усами, хозяин кафешантана. Выпили вина, поговорили о ярмарке, о выставке, немножко пожаловались на плохие дела. Затем Горизонт телефонировал к себе в гостиницу, вызвал жену. Познакомил ее
с теткой и
с двоюродным братом тетки и сказал, что таинственные политические дела вызывают его из города. Нежно обнял Сару, прослезился и уехал.
В
другой раз мне пришлось петь в опере дуэт
с одним великим артистом…
— Если возможно, простите нашу выходку… Это, конечно, не повторится. Но если я когда-нибудь вам понадоблюсь, то помните, что я всегда к вашим услугам. Вот моя визитная карточка. Не выставляйте ее на своих комодах, но помните, что
с этого вечера я — ваш
друг.
А
другой поиграется немножко
с ее телом, а через три месяца выбросит ее на улицу или в публичный дом.
Он со своей стороны послал знакомого босяка за пивом и со стаканом в руке произнес три нелепых речи: одну — о самостийности Украины,
другую — о достоинстве малорусской колбасы, в связи
с красотою и семейственностью малорусских женщин, а третью — почему-то о торговле и промышленности на юге России.
«Что я делаю?!» —
с ужасом крикнул вдруг в нем рассудок, но кто-то
другой ответил за Лихонина: «Я же ничего не делаю.
В комнату вошла маленькая старушка,
с красновекими глазами, узкими, как щелочки, и
с удивительно пергаментным лицом, на котором угрюмо и зловеще торчал вниз длинный острый нос. Это была Александра, давнишняя прислуга студенческих скворечников,
друг и кредитор всех студентов, женщина лет шестидесяти пяти, резонерка и ворчунья.
Предводительствуя кучкой обедневших
друзей и удрученный своей обычной деловой ответственностью, он иногда мгновенно озарялся внутренним вдохновением, делал издали, через улицу, таинственный знак проходившему со своим узлом за плечами татарину и на несколько секунд исчезал
с ним в ближайших воротах.
А Нижерадзе приходился ему самым близким товарищем, что не мешало, однако, обоим
с утра до вечера зубоскалить
друг над
другом, спорить и ругаться.
А по воде плывут
друг другу навстречу два белых лебедя, и сзади темный парк
с аллеей, и все это тонко, четко, как акварельная живопись.
Умилостивил его Лихонин лишь только тем, что тут же занял для Любки
другой номер через несколько комнат от себя, под самым скосом крыши, так что он представлял из себя внутри круто усеченную, низкую, четырехстороннюю пирамиду
с одним окошком.
— Нет, так нельзя, Люба! Так невозможно дальше,говорил десять минут спустя Лихонин, стоя у дверей, укутанный, как испанский гидальго плащом, одеялом. — Завтра же я найму тебе комнату в
другом доме. И вообще, чтобы этого не было! Иди
с богом, спокойной ночи! Все-таки ты должна дать честное слово, что у нас отношения будут только дружеские.
Но рядом
с этими мыслями бежали
другие, противоположные...
— Я хотел поговорить
с вами совсем о
другом.
— Никогда не сделаю такой глупости! Явитесь сюда
с какой-нибудь почтенной особой и
с полицией, и пусть полиция удостоверит, что этот ваш знакомый есть человек состоятельный, и пускай этот человек за вас поручится, и пускай, кроме того, полиция удостоверит, что вы берете девушку не для того, чтобы торговать ею или перепродать в
другое заведение, — тогда пожалуйста!
С руками и ногами!
— Ах, ну это дело
другого рода, — сладко, но все-таки
с недоверием пропела экономка. — Потрудитесь перевернуть страничку и посмотрите, каков счет вашей возлюбленной.
Наконец дело
с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе
с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели
друг другу в глаза и на руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял на улице, она, оставаясь на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
Однако, надо сказать, что для этого парня, вообще очень невоздержанного насчет легких случайных романов, существовали особенные твердые моральные запреты, всосанные
с молоком матери-грузинки, священные адаты относительно жены
друга.
— То я! Это совсем
другое дело. Он взял меня, вы сами знаете, откуда. А она — барышня невинная и благородная. Это подлость
с его стороны так делать. И, поверьте мне, Соловьев, он ее непременно потом бросит. Ах, бедная девушка! Ну, ну, ну, читайте дальше.
— Дорогая Люба, мы
с тобой не подходим
друг к
другу, пойми это. Смотри: вот тебе сто рублей, поезжай домой. Родные тебя примут, как свою. Поживи, осмотрись. Я приеду за тобой через полгода, ты отдохнешь, и, конечно, все грязное, скверное, что привито тебе городом, отойдет, отомрет. И ты начнешь новую жизнь самостоятельно, без всякой поддержки, одинокая и гордая!
Не умея читать, она перехватывала его письма и, не решаясь обратиться к помощи князя или Соловьева, копила их у себя в шкафчике вместе
с сахаром, чаем, лимоном и всякой
другой дрянью.
Жажда семейной ласки, материнской, сестриной, нянькиной ласки, так грубо и внезапно оборванной, обратилась в уродливые формы ухаживания (точь-в-точь как в женских институтах «обожание») за хорошенькими мальчиками, за «мазочками»; любили шептаться по углам и, ходя под ручку или обнявшись в темных коридорах, говорить
друг другу на ухо несбыточные истории о приключениях
с женщинами.
И разве он не видал, что каждый раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве,
с которым мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается солнце на
другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он не видел, как ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда приходил Павел Эдуардович.
Среди кадетов, отправлявшихся в подобного рода экспедиции, всегда было условлено называть
друг друга вымышленными именами. Это была не так конспирация, или уловка против бдительности начальства, или боязнь скомпрометировать себя перед случайным семейным знакомым как своего рода игра в таинственность и переодевание, — игра, ведшая свое начало еще
с тех времен, когда молодежь увлекается Густавом Эмаром, Майн-Ридом и сыщиком Лекоком.
Около того места, где они только что сидели под каргиной, собрались все обитатели дома Анны Марковны и несколько посторонних людей. Они стояли тесной кучкой, наклонившись вниз. Коля
с любопытством подошел и, протиснувшись немного, заглянул между головами: на полу, боком, как-то неестественно скорчившись, лежал Ванька-Встанька. Лицо у него было синее, почти черное. Он не двигался и лежал странно маленький, съежившись,
с согнутыми ногами. Одна рука была у него поджата под грудь, а
другая откинута назад.
Но вот в порту на землечерпательной машине раздался длинный гудок. Ему отозвался
другой, третий на реке, еще несколько на берегу, и долго они ревели вместе
с мощным разноголосым хором.
Женька
с утра была кротка и задумчива. Подарила Маньке Беленькой золотой браслет, медальон на тоненькой цепочке со своей фотографией и серебряный нашейный крестик. Тамару упросила взять на память два кольца: одно — серебряное раздвижное о трех обручах, в средине сердце, а под ним две руки, которые сжимали одна
другую, когда все три части кольца соединялись, а
другое — из золотой тонкой проволоки
с альмандином.
Эмма Эдуардовна обернулась назад к Тамаре, которая в числе
других девушек была здесь же, и
с глазами, полными холодной зеленой ненависти, прошипела...