Неточные совпадения
Наконец пятое лицо — местный околоточный надзиратель Кербеш. Это атлетический человек; он лысоват, у него рыжая борода веером, ярко-синие сонные
глаза и тонкий, слегка хриплый, приятный голос. Всем известно, что он раньше служил по сыскной части и был грозою жуликов благодаря
своей страшной физической силе и жестокости при допросах.
— Ах, и не рассказывайте, — вздыхает Анна Марковна, отвесив
свою нижнюю малиновую губу и затуманив
свои блеклые
глаза. — Мы нашу Берточку, — она в гимназии Флейшера, — мы нарочно держим ее в городе, в почтенном семействе. Вы понимаете, все-таки неловко. И вдруг она из гимназии приносит такие слова и выражения, что я прямо аж вся покраснела.
Тамара не торопясь перекалывает поудобнее ткань на
своем колене булавкой, заглаживает наперстком шов и говорит, не поднимая сощуренных
глаз, чуть склонив голову набок...
Придет, гаденыш, трусит, торопится, дрожит, а сделал
свое дело, не знает, куда
глаза девать от стыда.
Но во время его отсутствия всезнающий Симеон с таинственным и даже несколько гордым видом успел сообщить
своей тогдашней любовнице Нюре, а она шепотом, с ужасом в округлившихся
глазах, рассказала подругам по секрету о том, что фамилия мещанина — Дядченко и что он прошлой осенью вызвался, за отсутствием палача, совершить казнь над одиннадцатью бунтовщиками и собственноручно повесил их в два утра.
Вера и в самом деле похожа на жокея, с
своим узким лицом, на котором очень блестящие голубые
глаза, под спущенной на лоб лихой гривкой, слишком близко посажены к горбатому, нервному, очень красивому носу.
Она величественна в
своем черном платье, с желтым дряблым лицом, с темными мешками под
глазами, с тремя висящими дрожащими подбородками. Девицы, как провинившиеся пансионерки, чинно рассаживаются по стульям вдоль стен, кроме Жени, которая продолжает созерцать себя во всех зеркалах. Еще два извозчика подъезжают напротив, к дому Софьи Васильевны. Яма начинает оживляться. Наконец еще одна пролетка грохочет по мостовой, и шум ее сразу обрывается у подъезда Анны Марковны.
Тамара с голыми белыми руками и обнаженной шеей, обвитой ниткой искусственного жемчуга, толстая Катька с мясистым четырехугольным лицом и низким лбом — она тоже декольтирована, но кожа у нее красная и в пупырышках; новенькая Нина, курносая и неуклюжая, в платье цвета зеленого попугая; другая Манька — Манька Большая или Манька Крокодил, как ее называют, и — последней — Сонька Руль, еврейка, с некрасивым темным лицом и чрезвычайно большим носом, за который она и получила
свою кличку, но с такими прекрасными большими
глазами, одновременно кроткими и печальными, горящими и влажными, какие среди женщин всего земного шара бывают только у евреек.
И ты хочешь за
свой проклятый рубль, чтобы я перед тобой в лепешку растрепалась и чтобы от твоей мерзкой любви у меня
глаза на лоб полезли?
И еще приходили и уходили какие-то чиновники, курчавые молодые люди в лакированных сапогах, несколько студентов, несколько офицеров, которые страшно боялись уронить
свое достоинство в
глазах владетельницы и гостей публичного дома.
Пришел постоянный гость, любовник Соньки Руль, который приходил почти ежедневно и целыми часами сидел около
своей возлюбленной, глядел на нее томными восточными
глазами, вздыхал, млел и делал ей сцены за то, что она живет в публичном доме, что грешит против субботы, что ест трефное мясо и что отбилась от семьи и великой еврейской церкви.
Если ему удавалось с громадным лишением вырезать из
своего нищенского дохода какой-нибудь случайный рубль, он брал Соньку в ее комнату, но это вовсе не бывало радостью ни для него, ни для нее: после мгновенного счастья — физического обладания друг другом — они плакали, укоряли друг друга, ссорились с характерными еврейскими театральными жестами, и всегда после этих визитов Сонька Руль возвращалась в залу с набрякшими, покрасневшими веками
глаз.
Но чаще всего у него не было денег, и он просиживал около
своей любовницы целыми вечерами, терпеливо и ревниво дожидаясь ее, когда Соньку случайно брал гость. И когда она возвращалась обратно и садилась с ним рядом, то он незаметно, стараясь не обращать на себя общего внимания и не поворачивая головы в ее сторону, все время осыпал ее упреками. И в ее прекрасных, влажных, еврейских
глазах всегда во время этих разговоров было мученическое, но кроткое выражение.
Лихонин говорил правду. В
свои студенческие годы и позднее, будучи оставленным при университете, Ярченко вел самую шалую и легкомысленную жизнь. Во всех трактирах, кафешантанах и других увеселительных местах хорошо знали его маленькую, толстую, кругленькую фигурку, его румяные, отдувшиеся, как у раскрашенного амура, щеки и блестящие, влажные, добрые
глаза, помнили его торопливый, захлебывающийся говор и визгливый смех.
И сама при ней не смеет даже разговаривать, боится за
свой лексикон бандерши и бывшей проститутки, глядит ей в
глаза, держит себя рабски, как старая прислуга, как глупая, преданная нянька, как старый, верный, опаршивевший пудель.
И он с удивительным тактом, скромно обошел душу народа стороной, а весь запас
своих прекрасных наблюдений преломил сквозь
глаза городских людей.
А когда она подымала
свои ресницы, чтобы взглянуть на него, то
глаза ее сияли, как звезды, и становились влажными.
Она ни за что не хотела отлипнуть от
своего возлюбленного, грозила самоубийством, клялась, что выжжет ему
глаза серной кислотой, обещала поехать и пожаловаться полицеймейстеру, — а она действительно знала за Семеном Яковлевичем несколько грязных делишек, пахнувших уголовщиной.
Вдруг, мгновенно, ее прелестные
глаза наполнились слезами и засияли таким волшебным зеленым светом, каким сияет летними теплыми сумерками вечерняя звезда. Она обернула лицо к сцене, и некоторое время ее длинные нервные пальцы судорожно сжимали обивку барьера ложи. Но когда она опять обернулась к
своим друзьям, то
глаза уже были сухи и на загадочных, порочных и властных губах блестела непринужденная улыбка.
Она посмотрела на него
своими загадочными
глазами и тихо, как будто даже немножко застенчиво, ответила...
Такова власть гения! Единственная власть, которая берет в
свои прекрасные руки не подлый разум, а теплую душу человека! Самолюбивая Женька прятала
свое лицо в платье Ровинской, Манька Беленькая скромно сидела на стуле, закрыв лицо платком, Тамара, опершись локтем о колено и склонив голову на ладонь, сосредоточенно глядела вниз, а швейцар Симеон, подглядывавший на всякий случай у дверей, таращил
глаза от изумления.
Она не острила, не смеялась, не читала, как всегда,
своего обычного бульварного романа, который теперь бесцельно лежал у нее на груди или на животе, но была зла, сосредоточенно-печальна, и в ее
глазах горел желтый огонь, говоривший о ненависти.
Любке почему-то показалось, что Лихонин на нее рассердился или заранее ревнует ее к воображаемому сопернику. Уж слишком он громко и возбужденно декламировал. Она совсем проснулась, повернула к Лихонину
свое лицо, с широко раскрытыми, недоумевающими и в то же время покорными
глазами, и слегка прикоснулась пальцами к его правой руке, лежавшей на ее талии.
Он поспешно натянул на себя серую студенческую тужурку и взлохматил обеими пятернями
свои роскошные черные кудри. Любка, со свойственным всем женщинам кокетством, в каком бы возрасте и положении они ни находились, подошла к осколку зеркала, висевшему на стене, поправить прическу. Нижерадзе искоса, вопросительно, одним движением
глаз показал на нее Лихонину.
— Что сей сон значит? — спросил Нижерадзе, широко раскрывая
свои восточные, немножко бараньи
глаза. — Откуда это прелестное дитя, этот товарищ в юбке?
У него горела голова, жгло веки
глаз, сохли губы. Он нервно курил папиросу за папиросой и часто приподымался с дивана, чтобы взять со стола графин с водой и жадно, прямо из горлышка, выпить несколько больших глотков. Потом каким-то случайным усилием воли ему удалось оторвать
свои мысли от прошедшей ночи, и сразу тяжелый сон, без всяких видений и образов, точно обволок его черной ватой.
— Так это вы серьезно, Василь Василич, миленький мой? — спросила она, заглядывая снизу вверх на него
своими ласковыми темными
глазами. — Вы не шутите надо мной?
— И ничего, ничего! И пусть знают, — горячо возразил Лихонин. — Зачем стесняться
своего прошлого, замалчивать его? Через год ты взглянешь смело и прямо в
глаза каждому человеку и скажешь: «Кто не падал, тот не поднимался». Идем, идем, Любочка!
— Я ничего не знаю, — ответила Любка шепотом, низко опустив
глаза, вся красная, тиская под столом
свои пальцы. — Я ничего здесь не понимаю.
Через несколько минут он вернулся и сел на
свое место. Он чувствовал, что без него что-то говорили о нем, и тревожно обежал
глазами товарищей. Потом, положив руки на стол, он начал...
Она ушла. Спустя десять минут в кабинет вплыла экономка Эмма Эдуардовна в сатиновом голубом пеньюаре, дебелая, с важным лицом, расширявшимся от лба вниз к щекам, точно уродливая тыква, со всеми
своими массивными подбородками и грудями, с маленькими, зоркими, черными, безресницыми
глазами, с тонкими, злыми, поджатыми губами. Лихонин, привстав, пожал протянутую ему пухлую руку, унизанную кольцами, и вдруг подумал брезгливо...
— Хм! Знакомый? — спросил Кербеш, широко раскрывая
свои прекрасные лазурные
глаза. — Это кто же такой?
«Ах, так!.. Я тебя пригрел на
своей груди, и что же я вижу? Ты платишь мне черной неблагодарностью… А ты, мой лучший товарищ, ты посягнул на мое единственное счастье!.. О нет, нет, оставайтесь вдвоем, я ухожу со слезами на
глазах. Я вижу, что я лишний между вами! Я не хочу препятствовать вашей любви, и т. д. и т. д. «
Женька ждала его в маленьком скверике, приютившемся между церковью и набережной и состоявшем из десятка жалких тополей. На ней было серое цельное выходное платье, простая круглая соломенная шляпа с черной ленточкой. «А все-таки, хоть и скромно оделась, — подумал Платонов, глядя на нее издали
своими привычно прищуренными
глазами, — а все-таки каждый мужчина пройдет мимо, посмотрит и непременно три-четыре раза оглянется: сразу почувствует особенный тон».
Платонов как раз вернулся на работу вовремя. Босячня, почесываясь, позевывая, разминая
свои привычные вывихи, становилась по местам. Заворотный издали
своими зоркими
глазами увидал Платонова и закричал на весь порт...
Она уже замахнулась, чтобы, по
своему обыкновению, жестко и расчетливо ударить Тамару, но вдруг так и остановилась с разинутым ртом и с широко раскрывшимися
глазами. Она точно в первый раз увидела Тамару, которая глядела на нее твердым, гневным, непереносимо-презрительным взглядом и медленно, медленно подымала снизу и, наконец, подняла в уровень с лицом экономки маленький, блестящий белым металлом предмет.
В редких случаях, когда очень богатый и знатный господин — по-русски это называется один «карась», а у нас Freier, — когда он увлечется вами, — ведь вы такая красивая, Тамарочка, (хозяйка поглядела на нее туманными, увлажненными
глазами), — то я вовсе не запрещаю вам провести с ним весело время, только упирать всегда на то, что вы не имеете права по
своему долгу, положению und so weiter, und so weiter… Aber sagen Sie bitte [И так далее, и так далее…
И она опять обняла и принялась взасос целовать Тамару которая со
своими опущенными
глазами и наивным нежным лицом казалась теперь совсем девочкой. Но, освободившись наконец, от хозяйки, она спросила по-русски...
Великая артистка лежала на огромной тахте, покрытой прекрасным текинским ковром и множеством шелковых подушечек и цилиндрических мягких ковровых валиков. Ноги ее были укутаны серебристым нежным мехом. Пальцы рук, по обыкновению, были украшены множеством колец с изумрудами, притягивавшими
глаза своей глубокой и нежной зеленью.
Она, как и многие отличные артисты, всегда играла роль, всегда была не самой собой и всегда смотрела на
свои слова, движения, поступки, как бы глядя на самое себя издали,
глазами и чувствами зрителей.
— Ах, право, я так расстроена, дорогой мой Рязанов, — сказала она, умышленно погашая блеск
своих прекрасных
глаз, — потом моя несчастная голова… Потрудитесь передать мне с того столика пирамидон… Пусть mademoiselle Тамара вам все расскажет. Я не могу, не умею… Это так ужасно!..
И он снял с одного из гробов крышку, еще не заколоченную гвоздями. Там лежала одетая кое-как в отребья морщинистая старуха с отекшим синим лицом. Левый
глаз у нее был закрыт, а правый таращился и глядел неподвижно и страшно, уже потерявши
свой блеск и похожий на залежавшуюся слюду.
Когда он однажды заикнулся об отдельной квартире и о других удобствах, она поглядела ему в
глаза так пристально, надменно и сурово, что он, как мальчик, покраснел в
своих живописных сединах и целовал ее руки, лепеча несвязные извинения.
По крайней мере сладкая смерть!..» И она неистово целовала
своего чиновника, смеялась и с растрепанными курчавыми волосами, с блестящими
глазами была хороша, как никогда.