Неточные совпадения
Девицы,
по традиции, не смеют этого делать своими оскверненными за ночь
руками.
Кербеш медленно втягивает в себя полрюмки ликера, слегка разминает языком
по нёбу маслянистую, острую, крепкую жидкость, проглатывает ее, запивает не торопясь кофеем и потом проводит безымянным пальцем левой
руки по усам вправо и влево.
Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански. Ничего не было в нем особенного: строгое, худое лицо с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами
по углам и не найдя образа, нисколько не смутился, опустил
руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел к самой толстой во всем заведении девице — Катьке.
— Имею честь представиться, — тотчас же закривлялся Ванька-Встанька, по-военному прикладывая
руку к козырьку, — тайный почетный посетитель местных благоугодных заведений, князь Бутылкин, граф Наливкин, барон Тпрутинкевич-Фьютинковский.
— Вот что, брательники… Поедемте-ка лучше к девочкам, это будет вернее, — сказал решительно старый студент Лихонин, высокий, сутуловатый, хмурый и бородатый малый.
По убеждениям он был анархист-теоретик, а
по призванию — страстный игрок на бильярде, на бегах и в карты, — игрок с очень широким, фатальным размахом. Только накануне он выиграл в купеческом клубе около тысячи рублей в макао, и эти деньги еще жгли ему
руки.
Она ласково, чуть-чуть провела пальцами
по его
руке.
— Ну, положим! Я и сам так дам сдачи, что не обрадуешься! — грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. — Только не стоит
рук марать обо всякого… — он хотел прибавить новое ругательство, но не решился, — со всяким… И вообще, товарищи, я здесь оставаться больше не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать с подобными субъектами.
В заключение он взял на
руки Маню Беленькую, завернул ее бортами сюртука и, протянув
руку и сделав плачущее лицо, закивал головой, склоненной набок, как это делают черномазые грязные восточные мальчишки, которые шляются
по всей России в длинных старых солдатских шинелях, с обнаженной, бронзового цвета грудью, держа за пазухой кашляющую, облезлую обезьянку.
Эгмонт-Лаврецкий, до сих пор очень удачно подражавший то поросенку, которого сажают в мешок, то ссоре кошки с собакой, стал понемногу раскисать и опускаться. На него уже находил очередной стих самообличения, в припадке которого он несколько раз покушался поцеловать у Ярченко
руку. Веки у него покраснели, вокруг бритых колючих губ углубились плаксивые морщины, и
по голосу было слышно, что его нос и горло уже переполнялись слезами.
Лоташила-лоташила что-то по-иностранному, все
рукой на небо показывала, а потом раздала нам всем
по пятачковому евангелию и уехала.
— Ничего я не знаю! — застенчиво ответила Люба, и засмеялась, и покраснела, и закрыла локтем свободной
руки рот. — Что у нас, по-деревенскому, требуется, то знаю, а больше ничего не знаю. Стряпать немного умею… у попа жила — стряпала.
— И вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть не захочет, в моих
руках уже целый капитал. Но надо сказать, что и у меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и
по субботам вкусную рыбу-фиш.
Подпоручик пересмотрел всю коллекцию от начала до конца. Когда он возвращал ящичек обратно, то
рука у него дрожала, виски и лоб были влажны, глаза помутнели и
по щекам разлился мраморно-пестрый румянец.
Все поглядели
по направлению ее
руки. И в самом деле, картина была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый человек, вероятно, отец, а может быть, даже и дедушка многочисленного семейства, и изо всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе. Так как ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами, то он с необыкновенной быстротой поворачивал голову то влево, то вправо.
И когда после занавеса он подошел ко мне и погладил меня своей большой горячей
рукой по волосам и со своей обворожительно-светлой улыбкой сказал: «Прекрасно!
— Нет, а я… — воскликнула Нюра, но, внезапно обернувшись назад, к двери, так и осталась с открытым ртом. Поглядев
по направлению ее взгляда, Женька всплеснула
руками. В дверях стояла Любка, исхудавшая, с черными кругами под глазами и, точно сомнамбула, отыскивала
рукою дверную ручку, как точку опоры.
Он осторожно провел пальцами
по голой
руке и погладил грудь немножко ниже ключиц.
— Вот и чудесно… И хорошо, и мило,-говорил Лихонин, суетясь около хромоногого стола и без нужды переставляя чайную посуду. — Давно я, старый крокодил, не пил чайку как следует, по-христиански, в семейной обстановке. Садитесь, Люба, садитесь, милая, вот сюда, на диван, и хозяйничайте. Водки вы, верно,
по утрам не пьете, а я, с вашего позволения, выпью… Это сразу подымает нервы. Мне, пожалуйста, покрепче, с кусочком лимона. Ах, что может быть вкуснее стакана горячего чая, налитого милыми женскими
руками?
Но Лихонин вдруг почувствовал колючую стыдливую неловкость и что-то враждебное против этой, вчера ему незнакомой женщины, теперь — его случайной любовницы. «Начались прелести семейного очага», — подумал он невольно, однако поднялся со стула, подошел к Любке и, взяв ее за
руку, притянул к себе и погладил
по голове.
В странном волнении ходил Лихонин взад и вперед
по зале и потирал и мял дрожавшие
руки, и почему-то сутулился, и чувствовал холод.
Надо сказать, что, идя в Ямки, Лихонин, кроме денег, захватил с собою револьвер и часто
по дороге, на ходу, лазил
рукой в карман и ощущал там холодное прикосновение металла. Он ждал оскорбления, насилия и готовился встретить их надлежащим образом. Но, к его удивлению, все, что он предполагал и чего он боялся, оказалось трусливым, фантастическим вымыслом. Дело обстояло гораздо проще, скучнее, прозаичнее и в то же время неприятнее.
Окончив допрашивать, переписывать и ругать скверными словами кучу оборванцев, забранных ночью для вытрезвления и теперь отправляемых
по своим участкам, он откинулся на спинку дивана, заложил
руки за шею и так крепко потянулся всей своей огромной богатырской фигурой, что у него затрещали все связки и суставы.
— Ну, скажем, содержанки или жены, — равнодушно возразил Кербеш и покрутил в
руках серебряный портсигар с монограммами и фигурками. — Я решительно ничего не могу для вас сделать…
по крайней мере сейчас. Если вы желаете на ней жениться, представьте соответствующее разрешение своего университетского начальства. Если же вы берете на содержание, то подумайте, какая же тут логика? Вы берете девушку из дома разврата для того, чтобы жить с ней в развратном сожительстве.
«Каждый вечер я играю роль прекрасного Иосифа, но тот
по крайней мере хоть вырвался, оставив в
руках у пылкой дамы свое нижнее белье, а когда же я, наконец, освобожусь от своего ярма?»
— Вот — сказал он, протягивая
руки то
по направлению к гостям, то к Любке, — вот, товарищи, познакомьтесь. Вы, Люба, увидите в них настоящих друзей, которые помогут вам на вашем светлом пути, а вы, — товарищи Лиза, Надя, Саша и Рахиль, — вы отнеситесь как старшие сестры к человеку, который только что выбился из того ужасного мрака, в который ставит современную женщину социальный строй.
Она была нерасчетлива и непрактична в денежных делах, как пятилетний ребенок, и в скором времени осталась без копейки, а возвращаться назад в публичный дом было страшно и позорно. Но соблазны уличной проституции сами собой подвертывались и на каждом шагу лезли в
руки.
По вечерам, на главной улице, ее прежнюю профессию сразу безошибочно угадывали старые закоренелые уличные проститутки. То и дело одна из них, поравнявшись с нею, начинала сладким, заискивающим голосом...
Любка ловила ее
руки, стремясь поцеловать, но экономка грубо их выдергивала. Потом вдруг побледнев, с перекошенным лицом, закусив наискось дрожащую нижнюю губу, Эмма расчетливо и метко, со всего размаха ударила Любку
по щеке, отчего та опустилась на колени, но тотчас же поднялась, задыхаясь и заикаясь от рыданий.
Кадеты дали ему
по двугривенному. Он положил их на ладонь, другой
рукой сделал в воздухе пасс, сказал: ейн, цвей, дрей, щелкнул двумя пальцами — и монеты исчезли.
«И вот я его сейчас заражу, как и всех других, — думала Женька, скользя глубоким взглядом
по его стройным ногам, красивому торсу будущего атлета и
по закинутым назад
рукам, на которых, выше сгиба локтя, выпукло, твердо напряглись мышцы.
А до этого дня, просыпаясь
по утрам в своем логовище на Темниковской, — тоже
по условному звуку фабричного гудка, — он в первые минуты испытывал такие страшные боли в шее, спине, в
руках и ногах, что ему казалось, будто только чудо сможет заставить его встать и сделать несколько шагов.
Позвали Симеона… Он пришел,
по обыкновению, заспанный и хмурый.
По растерянным лицам девушек и экономок он уже видел, что случилось какое-то недоразумение, в котором требуется его профессиональная жестокость и сила. Когда ему объяснили в чем дело, он молча взялся своими длинными обезьяньими
руками за дверную ручку, уперся в стену ногами и рванул.
Эмма Эдуардовна первая нашла записку, которую оставила Женька у себя на ночном столике. На листке, вырванном из приходо-расходной книжки, обязательной для каждой проститутки, карандашом, наивным круглым детским почерком,
по которому, однако, можно было судить, что
руки самоубийцы не дрожали в последние минуты, было написано...
Нинка была так растеряна, что правая
рука ее дернулась, чтобы сделать крестное знамение, но она исправилась, громко чмокнула протянутую
руку и отошла в сторону. Следом за нею также подошли Зоя, Генриетта, Ванда и другие. Одна Тамара продолжала стоять у стены спиной к зеркалу, к тому зеркалу, в которое так любила, бывало, прохаживаясь взад и вперед
по зале, заглядывать, любуясь собой, Женька.
Густые, страшные брови Эммы Эдуардовны поднялись кверху, глаза весело расширились, и
по ее щекам бегемота расплылась настоящая, неподдельная улыбка. Она быстро протянула обе
руки Тамаре.
Великая артистка лежала на огромной тахте, покрытой прекрасным текинским ковром и множеством шелковых подушечек и цилиндрических мягких ковровых валиков. Ноги ее были укутаны серебристым нежным мехом. Пальцы
рук,
по обыкновению, были украшены множеством колец с изумрудами, притягивавшими глаза своей глубокой и нежной зеленью.
— Прекрасно знаю! Вот уж
по кому каторга давно тоскует!.. Раз десять он мне попадался в
руки и всегда, подлец, как-то увертывался. Скользкий, точно налим… Придется дать ему барашка в бумажке. Ну-с! И затем анатомический театр… Вы когда хотите ее похоронить?
Он убил ее, и когда посмотрел на ужасное дело своих
рук, то вдруг почувствовал омерзительный, гнусный, подлый страх. Полуобнаженное тело Верки еще трепетало на постели. Ноги у Дилекторского подогнулись от ужаса, но рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило все-таки настолько мужества, чтобы оттянуть у себя на боку кожу над ребрами и прострелить ее. И когда он падал, неистово закричав от боли, от испуга и от грома выстрела, то
по телу Верки пробежала последняя судорога.