— Здесь, — говорил он, — делали поляки подкоп; вон там, в этом овраге, Лисовский совсем было попался в руки удалым служителям монастырским. А здесь, против этой башни, молодец Селява, обрекши себя неминуемой смерти, перекрошил один около десятка супостатов и умер, выкупая своею кровию
погибшую душу родного брата, который передался полякам.
— Украдет хорошо — все сыты, и весело таково жить станет… Мамка, бывало, ревмя ревет… а то — напьется, песни играть станет… маненькая она была, складная… кричит тятьке-то: «Душенька ты моя милая,
погибшая душа…» Мужики его — кольями… он ничего! Артюшке бы в солдаты идти… надеялись, человеком будет… а он — не годен…
Неточные совпадения
Я сделался нравственным калекой: одна половина
души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании
погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию.
Это было глупо, но в этот вечер все мы были не очень умны. Наша маленькая усадьба казалась такой ничтожной под налетами бурной ночи, и в бесновании метели слышалось столько сознательной угрозы… Мы не были суеверны и знали, что это только снег и ветер. Но в их разнообразных голосах слышалось что-то, чему навстречу подымалось в
душе неясное, неоформленное, тяжелое ощущение… В этой усадьбе началась и погибла жизнь… И, как стоны
погибшей жизни, плачет и жалуется вьюга…
Умрете, но ваших страданий рассказ // Поймется живыми сердцами, // И заполночь правнуки ваши о вас // Беседы не кончат с друзьями. // Они им покажут, вздохнув от
души, // Черты незабвенные ваши, // И в память прабабки,
погибшей в глуши, // Осушатся полные чаши!.. // Пускай долговечнее мрамор могил, // Чем крест деревянный в пустыне, // Но мир Долгорукой еще не забыл, // А Бирона нет и в помине.
И такой это день был осенний, сухой, солнце светит, а холодно, и ветер, и пыль несет, и желтый лист крутит; а я не знаю, какой час, и что это за место, и куда та дорога ведет, и ничего у меня на
душе нет, ни чувства, ни определения, что мне делать; а думаю только одно, что Грушина
душа теперь
погибшая и моя обязанность за нее отстрадать и ее из ада выручить.
Между тем начинало становиться темно. «
Погибшее, но милое создание!» — думал Калинович, глядя на соседку, и в
душу его запало не совсем, конечно, бескорыстное, но все-таки доброе желание: тронуть в ней, может быть давно уже замолкнувшие, но все еще чуткие струны, которые, он верил, живут в сердце женщины, где бы она ни была и чем бы ни была.