Неточные совпадения
У него на совести несколько темных дел. Весь город знает,
что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бретеры
не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании
о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
— И ни на одного человека нельзя положиться, — продолжает ворчливо хозяйка. —
Что ни прислуга, то стерва, обманщица. А девицы только и думают,
что о своих любовниках. Чтобы только им свое удовольствие иметь. А
о своих обязанностях и
не думают.
Девицы с некоторой гордостью рассказывали гостям
о тапере,
что он был в консерватории и шел все время первым учеником, но так как он еврей и к тому же заболел глазами, то ему
не удалось окончить курса.
Он знал,
что Сонька была продана одному из скупщиков живого товара ее же матерью, знал много унизительных, безобразных подробностей
о том, как ее перепродавали из рук в руки, и его набожная, брезгливая, истинно еврейская душа корчилась и содрогалась при этих мыслях, но тем
не менее любовь была выше всего.
Можно насказать тысячу громких слов
о сутенерах, а вот именно такого Симеона ни за
что не придумаешь.
Я пришел к нему и стал рассказывать ему многое-многое
о здешней жизни,
чего я вам
не говорю из боязни наскучить.
Он выслушал меня с большим вниманием, и вот
что он сказал буквально: «
Не обижайтесь, Платонов, если я вам скажу,
что нет почти ни одного человека из встречаемых мною в жизни, который
не совал бы мне тем для романов и повестей или
не учил бы меня,
о чем надо писать.
— Господа, ей-богу, я лучше уйду. К
чему я буду расстраивать ваш кружок? Оба мы были виноваты. Я уйду.
О счете
не беспокойтесь, я уже все уплатил Симеону, когда ходил за Пашей.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И
не то,
что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю,
что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее,
чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только
что хотел тебя спросить
о том же.
Но зато какая страшная, голая, ничем
не убранная, откровенная правда в этом деловом торге
о цене ночи, в этих десяти мужчинах в — вечер, в этих печатных правилах, изданных отцами города, об употреблении раствора борной кислоты и
о содержании себя в чистоте, в еженедельных докторских осмотрах, в скверных болезнях, на которые смотрят так же легко и шутливо, так же просто и без страдания, как на насморк, в глубоком отвращении этих женщин к мужчинам,таком глубоком,
что все они, без исключения, возмещают его лесбийским образом и даже ничуть этого
не скрывают.
— Посмотрите, какие прекрасные образцы: совсем
не уступают заграничным. Обратите внимание. Вот, например, русское, а вот английское трико или вот кангар и шевиот. Сравните, пощупайте, и вы убедитесь,
что русские образцы почти
не уступают заграничным. А ведь это говорит
о прогрессе,
о росте культуры. Так
что совсем напрасно Европа считает нас, русских, такими варварами.
Он говорил
о том,
что за ним следит полиция,
что ему
не миновать тюрьмы, а может быть, даже каторги и виселицы,
что ему нужно скрыться на несколько месяцев за границу.
Но он и
не особенно сокрушался
о малой цене; главное было то,
что он нашел, наконец, сам себя, свое призвание и положил краеугольный камень своему будущему благополучию.
Конечно, у него
не было расчета в том, чтобы получить десятью пятнадцатью рублями больше, но одна мысль
о том,
что конкурент Ямпольский получит при продаже более,
чем он, приводила его в бешенство.
— Я
не понимаю,
о чем вы говорите.
— Нет…
не понимаю… — задумчиво протянула Ровинская,
не глядя немке в лицо, а потупив глаза в пол. — Я много слышала
о вашей жизни здесь, в этих… как это называется?.. в домах. Рассказывают что-то ужасное.
Что вас принуждают любить самых отвратительных, старых и уродливых мужчин,
что вас обирают и эксплуатируют самым жестоким образом…
— Да. И без всякой пощады. Вам, однако, нечего опасаться меня. Я сама выбираю мужчин. Самых глупых, самых красивых, самых богатых и самых важных, но ни к одной из вас я потом их
не пущу.
О! я разыгрываю перед ними такие страсти,
что ты бы расхохоталась, если бы увидела. Я кусаю их, царапаю, кричу и дрожу, как сумасшедшая. Они, дурачье, верят.
— Эх, князь! У тебя всегда сальности на уме. Ты же понимаешь,
что я
не о женщине говорю, а
о человеке,
не о мясе, а
о душе.
Лихонин глубоко вздохнул. Где-то глубоко,
не в уме, а в сокровенных, почти неуловимых тайниках сознания промелькнуло у него что-то похожее на мысль
о том,
что Нижерадзе прав. Но он быстро овладел собою, встряхнул головой и, протянув руку князю, произнес торжественно...
Потом он вспомнил
о Любке. Его подвальное, подпольное, таинственное «я» быстро-быстро шепнуло
о том,
что надо было бы зайти в комнату и поглядеть, удобно ли девушке, а также сделать некоторые распоряжения насчет утреннего чая, но он сам сделал перед собой вид,
что вовсе и
не думал об этом, и вышел на улицу.
— А ведь и в самом деле, — вмешался Лихонин, — ведь мы
не с того конца начали дело. Разговаривая
о ней в ее присутствии, мы только ставим ее в неловкое положение. Ну, посмотрите, у нее от растерянности и язык
не шевелится. Пойдем-ка, Люба, я тебя провожу на минутку домой и вернусь через десять минут. А мы покамест здесь без тебя обдумаем,
что и как. Хорошо?
Если мы
не отыщем ничего,
что удовлетворяло бы справедливому мнению Симановского
о достоинстве независимого, ничем
не поддержанного труда, тогда я все-таки остаюсь при моей системе: учить Любу
чему можно, водить в театр, на выставки, на популярные лекции, в музеи, читать вслух, доставлять ей возможность слушать музыку, конечно, понятную.
—
О!
Не беспокойтесь говорить: я все прекрасно понимаю. Вероятно, молодой человек хочет взять эта девушка, эта Любка, совсем к себе на задержание или чтобы ее, — как это называется по-русску, — чтобы ее спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом и всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я знаю,
что это случается с очень глупыми молодыми людьми. Но только уверяю вас,
что из этого ничего
не выйдет.
Там сухо и кратко говорилось
о том,
что расчетная книжка имеется в двух экземплярах, из которых один хранится у хозяйки, а другой у проститутки,
что в обе книжки заносятся все приходы и расходы,
что по уговору проститутка получает стол, квартиру, отопление, освещение, постельное белье, баню и прочее и за это выплачивает хозяйке никак
не более двух третей своего заработка, из остальных же денег она обязана одеваться чисто и прилично, имея
не менее двух выходных платьев.
Лихонин прочитал также
о том,
что заведение
не должно располагаться ближе
чем на сто шагов от церквей, учебных заведений и судебных зданий,
что содержать дом терпимости могут только лица женского пола,
что селиться при хозяйке могут только ее родственники и то исключительно женского пола и
не старше семи лет и
что как девушки, так и хозяева дома и прислуга должны в отношениях между собою и также с гостями соблюдать вежливость, тишину, учтивость и благопристойность, отнюдь
не позволяя себе пьянства, ругательства и драки.
А также и
о том,
что проститутка
не должна позволять себе любовных ласк, будучи в пьяном виде или с пьяным мужчиною, а кроме того, во время известных отправлений.
По дороге он вспомнил,
что не успел как следует поглядеть на бланк, на этот пресловутый «желтый билет»,
о котором он так много слышал.
— Да и прислугой тоже. Потрудитесь представить свидетельство от вашего квартирохозяина, — ведь, надеюсь, вы сами
не домовладелец?.. Так вот, свидетельство
о том,
что вы в состоянии держать прислугу, а кроме того, все документы, удостоверяющие,
что вы именно та личность, за которую себя выдаете, например, свидетельство из вашего участка и из университета и все такое прочее. Ведь вы, надеюсь, прописаны? Или, может быть, того?.. Из нелегальных?
«Ах, так!.. Я тебя пригрел на своей груди, и
что же я вижу? Ты платишь мне черной неблагодарностью… А ты, мой лучший товарищ, ты посягнул на мое единственное счастье!..
О нет, нет, оставайтесь вдвоем, я ухожу со слезами на глазах. Я вижу,
что я лишний между вами! Я
не хочу препятствовать вашей любви, и т. д. и т. д. «
На этот раз он начал лекцию на тему
о том,
что для человека
не существует ни законов, ни прав, ни обязанностей, ни чести, ни подлости и
что человек есть величина самодовлеющая, ни от кого и ни от
чего не зависимая.
Конечно, в душе он сам себе
не сознавался в том,
что сию минуту сделает гадость, он лишь только как-то сбоку, издали подумал
о том,
что его лицо бледно и
что его слова сейчас будут трагичны и многозначительны.
Испытав очень рано механические половые возбуждения, приблизительно с девяти или девяти с половиною лет, Коля совсем
не имел ни малейшего понятия
о том,
что такое из себя представляет тот конец влюбленности и ухаживания, который так ужасен, если на него поглядеть въявь, со стороны, или если его объяснять научно.
Он, молча и
не оглядываясь на Женьку, стал торопливо одеваться,
не попадая ногами в одежду. Руки его тряслись, и нижняя челюсть прыгала так,
что зубы стучали нижние
о верхние, а Женька говорила с поникнутой головой...
Он небрежно ловил арбузы, так же небрежно их перебрасывал и, к своему удивлению, вдруг почувствовал,
что именно теперь-то он весь со своими мускулами, зрением и дыханием вошел в настоящий пульс работы, и понял,
что самым главным было вовсе
не думать
о том,
что арбуз представляет собой какую-то стоимость, и тогда все идет хорошо.
Неужели я
не могу наслаждаться хоть местью? — за то,
что я никогда
не знала любви,
о семье знаю только понаслышке,
что меня, как паскудную собачонку, подзовут, погладят и потом сапогом по голове — пошла прочь! —
что меня сделали из человека, равного всем им,
не глупее всех, кого я встречала, сделали половую тряпку, какую-то сточную трубу для их пакостных удовольствий?
Сквозь щель двери столовым ножом он прощупал внутреннюю задвижку, обстругал немного лезвием края щели и расширил ее так,
что мог просунуть, наконец, туда кончик ножа, и стал понемногу отскребать назад задвижку. Все следили за его руками,
не двигаясь, почти
не дыша. Слышался только скрип металла
о металл. Наконец Симеон распахнул дверь.
Все,
о чем Анна Марковна
не смела и мечтать в ранней молодости, когда она сама еще была рядовой проституткой, — все пришло к ней теперь своим чередом, одно к одному: почтенная старость, дом — полная чаша на одной из уютных, тихих улиц, почти в центре города, обожаемая дочь Берточка, которая
не сегодня-завтра должна выйти замуж за почтенного человека, инженера, домовладельца и гласного городской думы, обеспеченная солидным приданым и прекрасными драгоценностями…
—
О, если хотите, милая Тамара, я ничего
не имею против вашей прихоти. Только для
чего? Мертвому человеку это
не поможет и
не сделает его живым. Выйдет только одна лишь сентиментальность… Но хорошо! Только ведь вы сами знаете,
что по вашему закону самоубийц
не хоронят или, — я
не знаю наверное, — кажется, бросают в какую-то грязную яму за кладбищем.
Хотя он и выражался, как и всегда, стилем бульварных романов (
чем главным образом и прельстил доверчивую Верку), но театральная мысль
о самоубийстве, однажды возникшая, уже
не покидала его.