Неточные совпадения
Круглый год, всякий вечер, — за исключением трех последних дней страстной недели и кануна благовещения, когда птица гнезда не вьет и стриженая девка косы не заплетает, — едва только
на дворе стемнеет, зажигаются перед
каждым домом, над шатровыми резными подъездами, висячие красные фонари.
Несмотря
на то, что большинство женщин испытывало к мужчинам, за исключением своих любовников, полное, даже несколько брезгливое равнодушие, в их душах перед
каждым вечером все-таки оживали и шевелились смутные надежды: неизвестно, кто их выберет, не случится ли чего-нибудь необыкновенного, смешного или увлекательного, не удивит ли гость своей щедростью, не будет ли какого-нибудь чуда, которое перевернет всю жизнь?
Она гневно поворачивается к ним спиною и продолжает свою прогулку по диагонали залы, покачивая бедрами и щурясь
на себя в
каждое зеркало
Пожилой гость в форме благотворительного ведомства вошел медленными, нерешительными шагами, наклоняясь при
каждом шаге немного корпусом вперед и потирая кругообразными движениями свои ладони, точно умывая их. Так как все женщины торжественно молчали, точно не замечая его, то он пересек залу и опустился
на стул рядом с Любой, которая согласно этикету только подобрала немного юбку, сохраняя рассеянный и независимый вид девицы из порядочного дома.
И когда вышли
на берег, то у
каждого горели ладони от весел, приятно ныли мускулы рук и ног, и во всем теле была блаженная бодрая усталость.
И потому в два часа ночи, едва только закрылся уютный студенческий ресторан «Воробьи» и все восьмеро, возбужденные алкоголем и обильной пищей, вышли из прокуренного, чадного подземелья наверх,
на улицу, в сладостную, тревожную темноту ночи, с ее манящими огнями
на небе и
на земле, с ее теплым, хмельным воздухом, от которого жадно расширяются ноздри, с ее ароматами, скользившими из невидимых садов и цветников, то у
каждого из них пылала голова и сердце тихо и томно таяло от неясных желаний.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то, что я вас всех видел сегодня
на реке и потом там…
на том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай
каждый из вас представит себе
на минутку, что все мы были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму… Что? Приятно такое предположение?
А у Берточки лошади, у Берточки англичанка, Берточку
каждый год возят за границу, у Берточки
на сорок тысяч брильянтов — черт их знает, чьи они, эти брильянты?
Но он тотчас же, почти не глядя
на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал эти широкие кисти рук, спокойно лежавшие
на столе, эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и все неуклюже-ловкое, сильное тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и распустившееся
на стуле, но готовое
каждую секунду к быстрому и страшному толчку.
Оттого, что
каждый прыщавый юнкер, которого так тяготит его половая зрелость, что он весною глупеет, точно тетерев
на току, и какой-нибудь жалкий чинодрал из управы благочиния, муж беременной жены и отец девяти младенцев, — ведь оба они приходят сюда вовсе не с благоразумной и простой целью оставить здесь избыток страсти.
Ей-богу, я хотел бы
на несколько дней сделаться лошадью, растением или рыбой или побыть женщиной и испытать роды; я бы хотел пожить внутренней жизнью и посмотреть
на мир глазами
каждого человека, которого встречаю.
Случалось, что в переполненном народом зале, где было тесно, как
на базаре,
каждую девушку дожидалось по семи, восьми, иногда по десяти человек.
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «не полагается»?
Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне всего только
на три дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
После приезда,
на другой день, он отправился к фотографу Мезеру, захватив с собою соломенную девушку Бэлу, и снялся с ней в разных позах, причем за
каждый негатив получил по три рубля, а женщине дал по рублю. Снимков было двадцать. После этого он поехал к Барсуковой.
— Представьте себе, что в прошлом году сделал Шепшерович! Он отвез в Аргентину тридцать женщин из Ковно, Вильно, Житомира.
Каждую из них он продал по тысяче рублей, итого, мадам, считайте, — тридцать тысяч! Вы думаете
на этом Шепшерович успокоился?
На эти деньги, чтобы оплатить себе расходы по пароходу, он купил несколько негритянок и рассовал их в Москву, Петербург, Киев, Одессу и в Харьков. Но вы знаете, мадам, это не человек, а орел. Вот кто умеет делать дела!
— Вот и все. А прибавьте к этому самое ужасное, то, что
каждый раз, почувствовав настоящее вдохновение, я тут же мучительно ощущаю сознание, что я притворяюсь и кривляюсь перед людьми… А боязнь успеха соперницы? А вечный страх потерять голос, сорвать его или простудиться? Вечная мучительная возня с горловыми связками? Нет, право, тяжело нести
на своих плечах известность.
— Да, да, конечно, вы правы, мой дорогой. Но слава, знаменитость сладки лишь издали, когда о них только мечтаешь. Но когда их достиг — то чувствуешь одни их шипы. И зато как мучительно ощущаешь
каждый золотник их убыли. И еще я забыла сказать. Ведь мы, артисты, несем каторжный труд. Утром упражнения, днем репетиция, а там едва хватит времени
на обед — и пора
на спектакль. Чудом урвешь часок, чтобы почитать или развлечься вот, как мы с вами. Да и то… развлечение совсем из средних…
— Ну вот, я и подумал: а ведь
каждую из этих женщин любой прохвост, любой мальчишка, любой развалившийся старец может взять себе
на минуту или
на ночь, как мгновенную прихоть, и равнодушно еще в лишний, тысяча первый раз осквернить и опоганить в ней то, что в человеке есть самое драгоценное — любовь…
Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда не было своей квартиры) всех близких друзей и земляков и устраивал такое пышное празднество, — по-кавказски «той», —
на котором истреблялись дотла дары плодородной Грузии,
на котором пели грузинские песни и, конечно, в первую голову «Мравол-джамием» и «Нам
каждый гость ниспослан богом, какой бы ни был он страны», плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми ножами, и говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он называется тамада?); по большей части говорил сам Нижерадзе.
А научиться этому искусству может в течение часа
каждый, кто немножко умеет шить
на простой машине.
Он вообще нередко бывал в этих местах, но никогда ему не приходилось идти туда днем, и по дороге ему все казалось, что
каждый встречный,
каждый извозчик и городовой смотрят
на него с любопытством, с укором или с пренебрежением, точно угадывая цель его путешествия.
Дальше упоминалось о том, что расплата производится при помощи марок, которые хозяйка выдает проститутке по получении от нее денег, а счет заключается в конце
каждого месяца, И наконец, что проститутка во всякое время может оставить дом терпимости, даже если бы за ней оставался и долг, который, однако, она обязывается погасить
на основании общих гражданских законов.
Так как он знал, что им все равно придется оставить их мансарду, этот скворечник, возвышавшийся над всем городом, оставить не так из-за тесноты и неудобства, как из-за характера старухи Александры, которая с
каждым днем становилась все лютее, придирчивее и бранчивее, то он решился снять
на краю города,
на Борщаговке, маленькую квартиренку, состоявшую из двух комнат и кухни.
И с
каждым днем он становился требовательнее, придирчивее и суровее. Он вряд ли сознательно, вернее что по привычке, полагался
на свое всегдашнее влияние, устрашающее мысль и подавляющее волю, которое ему редко изменяло.
Если
каждый из нас попробует положить, выражаясь пышно, руку
на сердце и смело дать себе отчет в прошлом, то всякий поймает себя
на том, что однажды, в детстве, сказав какую-нибудь хвастливую или трогательную выдумку, которая имела успех, и повторив ее поэтому еще два, и пять, и десять раз, он потом не может от нее избавиться во всю свою жизнь и повторяет совсем уже твердо никогда не существовавшую историю, твердо до того, что в конце концов верит в нее.
Конечно, внимательное, заботливое отношение, купанье, упражнения
на свежем воздухе, — именно не гимнастика, а вольные упражнения,
каждому по своей охотке, — всегда могли бы отдалить приход этого опасного периода или смягчить и образумить его.
И разве он не видал, что
каждый раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с которым мама, в подражание модным петербургским прогулкам
на Стрелку, ездила
на Днепр глядеть
на то, как закатывается солнце
на другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он не видел, как ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда приходил Павел Эдуардович.
На первый раз к нему отнеслись мягко,
на второй же день за
каждую ошибку стали вычитать с него по пяти копеек за арбуз из общей дележки.
Однако Заворотный и этим был недоволен — он все поторапливал и поторапливал своих хлопцев. В нем говорило профессиональное честолюбие: он хотел довести ежедневный заработок
каждого члена артели до пяти рублей
на рыло. И весело, с необычайной легкостью мелькали от пристани до подводы, вертясь и сверкая, мокрые зеленые и белые арбузы, и слышались их сочные всплески о привычные ладони.
Женька ждала его в маленьком скверике, приютившемся между церковью и набережной и состоявшем из десятка жалких тополей.
На ней было серое цельное выходное платье, простая круглая соломенная шляпа с черной ленточкой. «А все-таки, хоть и скромно оделась, — подумал Платонов, глядя
на нее издали своими привычно прищуренными глазами, — а все-таки
каждый мужчина пройдет мимо, посмотрит и непременно три-четыре раза оглянется: сразу почувствует особенный тон».
Эмма Эдуардовна первая нашла записку, которую оставила Женька у себя
на ночном столике.
На листке, вырванном из приходо-расходной книжки, обязательной для
каждой проститутки, карандашом, наивным круглым детским почерком, по которому, однако, можно было судить, что руки самоубийцы не дрожали в последние минуты, было написано...
У
каждой из вас будут откладываться и храниться у меня ежемесячные взносы и откладываться
на ваше имя в банкирскую контору, где
на них будут расти проценты и проценты
на проценты.