Неточные совпадения
К концу XIX столетия обе улицы Ямы — Большая Ямская
и Малая Ямская — оказались занятыми сплошь,
и по
ту и по
другую сторону, исключительно домами терпимости.
Он отдаленно похож по настроению на
те вялые, пустые часы, которые переживаются в большие праздники п институтах
и в
других закрытых женских заведениях, когда подруги разъехались, когда много свободы
и много безделья
и целый день царит светлая, сладкая скука.
И как бы
то ни было, каждый вечер приносил с собою такое раздражающее, напряженное, пряное ожидание приключений, что всякая
другая жизнь, после дома терпимости, казалась этим ленивым, безвольным женщинам пресной
и скучной.
Одну минуту он совсем уж было остановился на Жене, но только дернулся на стуле
и не решился: по ее развязному, недоступному
и небрежному виду
и по
тому, как она искренно не обращала на него никакого внимания, он догадывался, что она — самая избалованная среди всех девиц заведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились, чем на
других.
У
тех и у
других считалось особенно приличным
и светским танцевать как можно неподвижнее, держа руки опущенными вниз
и головы поднятыми вверх
и склоненными, с некоторым гордым
и в
то же время утомленным
и расслабленным видом.
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что же тебя заставляет здесь дневать
и ночевать? Будь ты писатель-дело
другого рода. Легко найти объяснение: ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде
того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык
и нравы. Но ведь ты сам сказал, что писательством не балуешься?
— Запишем. Теперь предположим
другое — что ты являешься сюда как проповедник лучшей, честной жизни, вроде этакого спасителя погибающих душ. Знаешь, как на заре христианства иные святые отцы вместо
того, чтобы стоять на столпе тридцать лет или жить в лесной пещере, шли на торжища в дома веселья, к блудницам
и скоморохам. Но ведь ты не так?
И когда они, перед
тем как разъехаться, прощались
друг с
другом,
то в их глазах мелькало какое-то враждебное чувство, точно у соучастников одного
и того же грязного
и ненужного преступления.
Просто-напросто все злоключения сами собой стали учащаться, наворачиваться
друг на
друга, шириться
и расти, подобно
тому, как маленький снежный комочек, толкаемый ногами ребят, сам собою, от прилипающего к нему талого снега, становится все больше, больше вырастает выше человеческого роста
и, наконец, одним последним небольшим усилием свергается в овраг
и скатывается вниз огромной лавиной.
Другой человек
и не хочет дать заказа, а ты его должен уговорить, как слона,
и до
тех пор уговариваешь, покамест он не почувствует ясности
и справедливости твоих слов.
Подпоручик принялся перебирать одну за
другой карточки простой фотографии
и цветной, на которых во всевозможных видах изображалась в самых скотских образах, в самых неправдоподобных положениях
та внешняя сторона любви, которая иногда делает человека неизмеримо ниже
и подлее павиана. Горизонт заглядывал ему через плечо, подталкивал локтем
и шептал...
Это была женщина, вернее сказать, отставная девка, которые водятся только на юге России, не
то полька, не
то малороссиянка, уже достаточно старая
и богатая для
того, чтобы позволить себе роскошь содержать мужа (а вместе с ним
и кафешантан), красивого
и ласкового полячка. Горизонт
и Барсукова встретились, как старые знакомые. Кажется, у них не было ни страха, ни стыда, ни совести, когда они разговаривали
друг с
другом.
Никто не обращал внимания на ее прелестные глаза,
и брали ее только в,
тех случаях, когда под рукой не было никакой
другой.
Вдруг, мгновенно, ее прелестные глаза наполнились слезами
и засияли таким волшебным зеленым светом, каким сияет летними теплыми сумерками вечерняя звезда. Она обернула лицо к сцене,
и некоторое время ее длинные нервные пальцы судорожно сжимали обивку барьера ложи. Но когда она опять обернулась к своим
друзьям,
то глаза уже были сухи
и на загадочных, порочных
и властных губах блестела непринужденная улыбка.
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за
то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать, что это не особенно высокое свойство ума.
И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние
друзья, собеседники, застольники,
и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
— Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда не надо.
То, что вчера было, ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе не хотел сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя
другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди
и посмотри немножко в окно: я только приведу себя в порядок.
— Ну, ты, старая барка! Живо
и не ворчать! — прикрикнул на нее Лихонин. — А
то я тебя, как твой
друг, студент Трясов, возьму
и запру в уборную на двадцать четыре часа!
Она говорит о
том, что Аллах Акбар
и Магомет его пророк, что много зла
и бедности на земле
и что люди должны быть милостивы
и справедливы
друг к
другу».
Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда не было своей квартиры) всех близких
друзей и земляков
и устраивал такое пышное празднество, — по-кавказски «
той», — на котором истреблялись дотла дары плодородной Грузии, на котором пели грузинские песни
и, конечно, в первую голову «Мравол-джамием»
и «Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы ни был он страны», плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми ножами,
и говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он называется тамада?); по большей части говорил сам Нижерадзе.
— Какие тут шутки, Любочка! Я был бы самым низким человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю, что я тебе более чем
друг, я тебе брат, товарищ.
И не будем об этом больше говорить. А
то, что случилось сегодня поутру, это уж, будь покойна, не повторится.
И сегодня же я найму тебе отдельную комнату.
Там сухо
и кратко говорилось о
том, что расчетная книжка имеется в двух экземплярах, из которых один хранится у хозяйки, а
другой у проститутки, что в обе книжки заносятся все приходы
и расходы, что по уговору проститутка получает стол, квартиру, отопление, освещение, постельное белье, баню
и прочее
и за это выплачивает хозяйке никак не более двух третей своего заработка, из остальных же денег она обязана одеваться чисто
и прилично, имея не менее двух выходных платьев.
— Никогда не сделаю такой глупости! Явитесь сюда с какой-нибудь почтенной особой
и с полицией,
и пусть полиция удостоверит, что этот ваш знакомый есть человек состоятельный,
и пускай этот человек за вас поручится,
и пускай, кроме
того, полиция удостоверит, что вы берете девушку не для
того, чтобы торговать ею или перепродать в
другое заведение, — тогда пожалуйста! С руками
и ногами!
Наконец дело с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги
и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а
тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели
друг другу в глаза
и на руки напряженно
и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник
и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца,
и когда студент уже стоял на улице, она, оставаясь на лестнице, высунулась наружу
и окликнула...
На одной стороне в соответствующей графе были прописаны имя, отчество
и фамилия Любки
и ее профессия — «проститутка», а на
другой стороне — краткие извлечения из параграфов
того плаката, который он только что прочитал, — позорные, лицемерные правила о приличном поведении
и внешней
и внутренней чистоте.
— Вва! — разводил князь руками. — Что такое Лихонин? Лихонин — мой
друг, мой брат
и кунак. Но разве он знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для любви. Смотри, Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался телом вперед
и так зверски начинал вращать глазами, так скрежетал зубами
и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на
то, что она знала, что это шутка, охватывал детский страх,
и она бросалась бежать в
другую комнату.
К чистописанию по косым линейкам она вопреки общему обыкновению учащихся чувствовала большую склонность: писала, низко склонившись над бумагой, тяжело вздыхала, дула от старания на бумагу, точно сдувая воображаемую пыль, облизывала губы
и подпирала изнутри
то одну,
то другую щеку языком.
—
То я! Это совсем
другое дело. Он взял меня, вы сами знаете, откуда. А она — барышня невинная
и благородная. Это подлость с его стороны так делать.
И, поверьте мне, Соловьев, он ее непременно потом бросит. Ах, бедная девушка! Ну, ну, ну, читайте дальше.
— Вот — сказал он, протягивая руки
то по направлению к гостям,
то к Любке, — вот, товарищи, познакомьтесь. Вы, Люба, увидите в них настоящих
друзей, которые помогут вам на вашем светлом пути, а вы, — товарищи Лиза, Надя, Саша
и Рахиль, — вы отнеситесь как старшие сестры к человеку, который только что выбился из
того ужасного мрака, в который ставит современную женщину социальный строй.
И разве он не видал, что каждый раз перед визитом благоухающего
и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с которым мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на
то, как закатывается солнце на
другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он не видел, как ходила мамина грудь
и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти моменты много нового
и странного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным
и прислуге
и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда приходил Павел Эдуардович.
Дальше произошло
то, что было настолько трудно
и больно вспоминать, что на половине воспоминаний Коля уставал
и усилием воли возвращал воображение к чему-нибудь
другому.
Да длинноногий старый Ванька-Встанька блуждал по комнате, присаживаясь
то к одной,
то к
другой девице
и занимая их своей складной болтовней.
Уже одетые, они долго стояли в открытых дверях, между коридором
и спальней,
и без слов, грустно глядели
друг на
друга.
И Коля не понимал, но чувствовал, что в эту минуту в его душе совершается один из
тех громадных переломов, которые властно сказываются на всей жизни. Потом он крепко пожал Жене руку
и сказал...
Среди кадетов, отправлявшихся в подобного рода экспедиции, всегда было условлено называть
друг друга вымышленными именами. Это была не так конспирация, или уловка против бдительности начальства, или боязнь скомпрометировать себя перед случайным семейным знакомым как своего рода игра в таинственность
и переодевание, — игра, ведшая свое начало еще с
тех времен, когда молодежь увлекается Густавом Эмаром, Майн-Ридом
и сыщиком Лекоком.
Около
того места, где они только что сидели под каргиной, собрались все обитатели дома Анны Марковны
и несколько посторонних людей. Они стояли тесной кучкой, наклонившись вниз. Коля с любопытством подошел
и, протиснувшись немного, заглянул между головами: на полу, боком, как-то неестественно скорчившись, лежал Ванька-Встанька. Лицо у него было синее, почти черное. Он не двигался
и лежал странно маленький, съежившись, с согнутыми ногами. Одна рука была у него поджата под грудь, а
другая откинута назад.
Вот уже около двадцати лет как ему приходилось каждую неделю по субботам осматривать таким образом несколько сотен девушек,
и у него выработалась
та привычная техническая ловкость
и быстрота, спокойная небрежность в движениях, которая бывает часто у цирковых артистов, у карточных шулеров, у носильщиков
и упаковщиков мебели
и у
других профессионалов.
Нет! Если
и испытывал,
то, должно быть, в самом начале своей карьеры. Теперь перед ним были только голые животы, голые спины
и открытые рты. Ни одного экземпляра из этого ежесубботнего безликого стада он не узнал бы впоследствии на улице. Главное, надо было как можно скорее окончить осмотр в одном заведении, чтобы перейти в
другое, третье, десятое, двадцатое…
Они хорошо знали, испытав на себе власть немки, ее жестокий, неумолимый педантизм, ее жадность, высокомерие
и, наконец, ее извращенную, требовательную, отвратительную любовь
то к одной,
то к
другой фаворитке.
Нинка была так растеряна, что правая рука ее дернулась, чтобы сделать крестное знамение, но она исправилась, громко чмокнула протянутую руку
и отошла в сторону. Следом за нею также подошли Зоя, Генриетта, Ванда
и другие. Одна Тамара продолжала стоять у стены спиной к зеркалу, к
тому зеркалу, в которое так любила, бывало, прохаживаясь взад
и вперед по зале, заглядывать, любуясь собой, Женька.
Я глубоко уверена, что не кто
другой, как именно вы поможете мне поднять дом на настоящую высоту
и сделать его самым шикарным не
то что в нашем городе, но
и во всем юге России.
— Послушай, Маня! Ты скажи им всем, чтобы они не обращали внимания на
то, что меня выбрали экономкой. Это так нужно. А они пусть делают что хотят, только бы не подводили меня. Я им по-прежнему —
друг и заступница… А дальше видно будет.
— Это очень жаль!.. Надеюсь, в
другой раз когда-нибудь… А может быть, вы курите? —
и она подвинула к ней золотой портсигар, украшенный громадной буквой Е из
тех же обожаемых ею изумрудов.
На
другой же день пришлось отправить в богоугодное заведение — в сумасшедший дом — несчастную Пашку, которая окончательно впала в слабоумие. Доктора сказали, что никакой нет надежды на
то, чтобы она когда-нибудь поправилась.
И в самом деле, она, как ее положили в больнице на полу, на соломенный матрац, так
и не вставала с него до самой смерти, все более
и более погружаясь в черную, бездонную пропасть тихого слабоумия, но умерла она только через полгода от пролежней
и заражения крови.
Пьяное, кровавое, безобразное побоище продолжалось часа три, до
тех пор, пока наряженным воинским частям вместе с пожарной командой не удалось, наконец, оттеснить
и рассеять озверевшую толпу. Два полтинничных заведения были подожжены, но пожар скоро затушили. Однако на
другой же день волнение вновь вспыхнуло, на этот раз уже во всем городе
и окрестностях. Совсем неожиданно оно приняло характер еврейского погрома, который длился дня три, со всеми его ужасами
и бедствиями.