Неточные совпадения
И
так без конца, день
за днем, месяцы и годы, живут они в своих публичных гаремах странной, неправдоподобной жизнью, выброшенные обществом, проклятые семьей, жертвы общественного темперамента, клоаки для избытка городского сладострастия, оберегательницы семейной чести четыреста глупых, ленивых, истеричных, бесплодных женщин.
— Пфуй! Что это
за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять, что нельзя выскакивать на улицу днем и еще — пфуй! ч — в одном белье. Не понимаю, как это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами себя уважают, не должны вести себя
так публично. Кажутся, слава богу, вы не в солдатском заведении, а в порядочном доме. Не на Малой Ямской.
— Вышивали мы гладью, золотом, напрестольники, воздухи, архиерейские облачения… травками, цветами, крестиками. Зимой сидишь, бывало, у окна, — окошки маленькие, с решетками, — свету немного, маслицем пахнет, ладаном, кипарисом, разговаривать нельзя было: матушка была строгая. Кто-нибудь от скуки затянет великопостный ирмос… «Вонми небо и возглаголю и воспою…» Хорошо пели, прекрасно, и
такая тихая жизнь, и запах
такой прекрасный, снежок
за окном, ну вот точно во сне…
Несмотря на то, что большинство женщин испытывало к мужчинам,
за исключением своих любовников, полное, даже несколько брезгливое равнодушие, в их душах перед каждым вечером все-таки оживали и шевелились смутные надежды: неизвестно, кто их выберет, не случится ли чего-нибудь необыкновенного, смешного или увлекательного, не удивит ли гость своей щедростью, не будет ли какого-нибудь чуда, которое перевернет всю жизнь?
И не то, чтобы
за что-нибудь, а просто
так, пойдет утром со мной в комнату, запрется и давай меня терзать.
А то целует-целует, да как куснет
за губы,
так кровь аж и брызнет… я заплачу, а ему только этого и нужно.
Тамара с голыми белыми руками и обнаженной шеей, обвитой ниткой искусственного жемчуга, толстая Катька с мясистым четырехугольным лицом и низким лбом — она тоже декольтирована, но кожа у нее красная и в пупырышках; новенькая Нина, курносая и неуклюжая, в платье цвета зеленого попугая; другая Манька — Манька Большая или Манька Крокодил, как ее называют, и — последней — Сонька Руль, еврейка, с некрасивым темным лицом и чрезвычайно большим носом,
за который она и получила свою кличку, но с
такими прекрасными большими глазами, одновременно кроткими и печальными, горящими и влажными, какие среди женщин всего земного шара бывают только у евреек.
Она привела его в свою комнату, убранную со всей кокетливостью спальни публичного дома средней руки: комод, покрытый вязаной — скатертью, и на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека с гордо-изумленным лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося в своем гареме, с кальяном во рту; на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся на цепочках с потолка; круглый стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и
такой же кувшин в углу на табуретке,
за кроватью.
— Ну, в
таком случае
за ваше здоровье, господин. Что-то лицо мне ваше точно знакомо?
— Что это, в самом деле,
за хамство! Кажется, я бежать не собираюсь отсюда. И потом разве вы не умеете разбирать людей? Видите, что к вам пришел человек порядочный, в форме, а не какой-нибудь босяк. Что
за назойливость
такая!
И, стало быть, если, выпив лишнюю рюмку вина, я все-таки, несмотря на свои убеждения, еду к проституткам, то я совершаю тройную подлость: перед несчастной глупой женщиной, которую я подвергаю
за свой поганый рубль самой унизительной форме рабства, перед человечеством, потому что, нанимая на час или на два публичную женщину для своей скверной похоти, я этим оправдываю и поддерживаю проституцию, и, наконец, это подлость перед своей собственной совестью и мыслью.
— Тамарочка, твой муж пришел — Володенька. И мой муж тоже! Мишка! — взвизгнула Нюра, вешаясь на шею длинному, носастому, серьезному Петровскому. — Здравствуй, Мишенька. Что
так долго не приходил? Я
за тобой соскучилась.
— А
так, что я подготовлял дочку Анны Марковны, хозяйки этого гостеприимного дома, в гимназию. Ну и выговорил себе условие, чтобы часть месячной платы вычитали мне
за обеды.
— Нет, не то, — возразила ласковым шепотом Тамара. — А то, что он возьмет вас
за воротник и выбросит в окно, как щенка. Я
такой воздушный полет однажды уже видела. Не дай бог никому. И стыдно, и опасно для здоровья.
Можно насказать тысячу громких слов о сутенерах, а вот именно
такого Симеона ни
за что не придумаешь.
— Да нет, отчего же? — возразил репортер. — Я сделаю самую простую и невинную вещь, возьму Пашу сюда, а если придется —
так и уплачу
за нее. Пусть полежит здесь на диване и хоть немного отдохнет… Нюра, живо сбегай
за подушкой!
— Вот
так! Браво, студентик! Браво, браво, браво!..
Так его, хорошенько!.. В самом деле, что это
за безобразие! Вот он придет сюда, — я ему все это повторю.
— Нет, ты посиди, — ответил
за Лихонина репортер. — Она не помешает, — обратился он к студенту и слегка улыбнулся. — Ведь разговор будет о проституции? Не
так ли?
— Ах, да не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз
за всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что же
такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
Так именно я и многие другие теоретизируем, сидя в своих комнатах
за чаем с булкой и с вареной колбасой, причем ценность каждой отдельной человеческой жизни — это
так себе, бесконечно малое число в математической формуле.
— Ну тебя в болото! — почти крикнула она. — Знаю я вас! Чулки тебе штопать? На керосинке стряпать? Ночей из-за тебя не спать, когда ты со своими коротковолосыми будешь болты болтать? А как ты заделаешься доктором, или адвокатом, или чиновником,
так меня же в спину коленом: пошла, мол, на улицу, публичная шкура, жизнь ты мою молодую заела. Хочу на порядочной жениться, на чистой, на невинной…
— Понятно, не сахар! Если бы я была
такая гордая, как Женечка, или
такая увлекательная, как Паша… а я ни
за что здесь не привыкну…
Людей убивали ни
за что ни про что,
так себе.
— И вот я взял себе
за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?!
Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть не захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать, что и у меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы
таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
По случаю
такого приятного знакомства я возьму по пятьдесят копеек
за штуку.
— Уговаривались, уговаривались!.. На тебе еще полтинник и больше никаких. Что это
за нахальство! А я еще заявлю контролеру, что безбилетных возишь. Ты, брат, не думай! Не на
такого напал!
С вокзала он прямо поехал в «Эрмитаж». Гостиничные носильщики, в синих блузах и форменных шапках, внесли его вещи в вестибюль. Вслед
за ними вошел и он под руку с своей женой, оба нарядные, представительные, а он-таки прямо великолепный, в своем широком, в виде колокола, английском пальто, в новой широкополой панаме, держа небрежно в руке тросточку с серебряным набалдашником в виде голой женщины.
— Немедленно все вычистить! Чтобы блестело, как зеркало! Тебя Тимофей, кажется?
Так ты меня должен знать:
за мной труд никогда не пропадет. Чтобы блестело, как зеркало.
Не
так из-за корысти, как из-за профессиональной гордости, Горизонт старался во что бы то ни стало выторговать как можно больше процентов, купить женщину как можно дешевле.
Таким-то образом Сонька Руль, минуя рублевое заведение, была переведена в полтинничное, где всякий сброд целыми ночами, как хотел, издевался над девушками. Там требовалось громадное здоровье и большая нервная сила. Сонька однажды задрожала от ужаса ночью, когда Фекла, бабища пудов около шести весу, выскочила на двор
за естественной надобностью и крикнула проходившей мимо нее экономке...
Он просиживал около нее целые ночи и по-прежнему терпеливо ждал, когда она возвратится от случайного гостя, делал ей сцены ревности и все-таки любил и, торча днем в своей аптеке
за прилавком и закатывая какие-нибудь вонючие пилюли, неустанно думал о ней и тосковал.
Зайдя
за угол, он некоторое время мучительно старался вспомнить, что
такое ему нужно было непременно сделать сейчас, вот сию минуту.
— Нет же, Люба, не надо… Право, не надо, Люба,
так… Ах, оставим это, Люба… Не мучай меня. Я не ручаюсь
за себя… Оставь же меня, Люба, ради бога!..
Умывание, прелесть золотого и синего южного неба и наивное, отчасти покорное, отчасти недовольное лицо Любки и сознание того, что он все-таки мужчина и что ему, а не ей надо отвечать
за кашу, которую он заварил, — все это вместе взбудоражило его нервы и заставило взять себя в руки. Он отворил дверь и рявкнул во тьму вонючего коридора...
— Да-а, — протянула она, как ребенок, который упрямится мириться, — я же вижу, что я вам не нравлюсь.
Так что ж, — вы мне лучше прямо скажите и дайте немного на извозчика, и еще там, сколько захотите… Деньги
за ночь все равно заплачены, и мне только доехать… туда.
За ним этот смешной недостаток знали, высмеивали эту его черту добродушно и бесцеремонно, но охотно прощали ради той независимой товарищеской услужливости и верности слову, данному мужчине (клятвы женщинам были не в счет), которыми он обладал
так естественно. Впрочем, надо сказать, что он пользовался в самом деле большим успехом у женщин. Швейки, модистки, хористки, кондитерские и телефонные барышни таяли от пристального взгляда его тяжелых, сладких и томных черно-синих глаз…
— И еще скажу, что я очень
за тебя рад, дружище Лихонин, — продолжал Соловьев, поставив стакан и облизывая усы. — Рад и кланяюсь тебе. Именно только ты и способен на
такой настоящий русский героизм, выраженный просто, скромно, без лишних слов.
До ресторана «Воробьи» было недалеко, шагов двести. По дороге Любка незаметно взяла Лихонина
за рукав и потянула к себе.
Таким образом они опоздали на несколько шагов от шедших впереди Соловьева и Нижерадзе.
Среди всякого общества много
такого рода людей: одни из них действуют на среду софизмами, другие — каменной бесповоротной непоколебимостью убеждений, третьи — широкой глоткой, четвертые — злой насмешкой, пятые — просто молчанием, заставляющим предполагать
за собою глубокомыслие, шестые — трескучей внешней словесной эрудицией, иные хлесткой насмешкой надо всем, что говорят… многие ужасным русским словом «ерунда!». «Ерунда!» — говорят они презрительно на горячее, искреннее, может быть правдивое, но скомканное слово.
— Это верно, — согласился князь, — но и непрактично: начнем столоваться в кредит. А ты знаешь, какие мы аккуратные плательщики. В
таком деле нужно человека практичного, жоха, а если бабу, то со щучьими зубами, и то непременно
за ее спиной должен торчать мужчина. В самом деле, ведь не Лихонину же стоять
за выручкой и глядеть, что вдруг кто-нибудь наест, напьет и ускользнет.
На следующий день (вчера было нельзя из-за праздника и позднего времени), проснувшись очень рано и вспомнив о том, что ему нужно ехать хлопотать о Любкином паспорте, он почувствовал себя
так же скверно, как в былое время, когда еще гимназистом шел на экзамен, зная, что наверное провалится.
— Никогда не сделаю
такой глупости! Явитесь сюда с какой-нибудь почтенной особой и с полицией, и пусть полиция удостоверит, что этот ваш знакомый есть человек состоятельный, и пускай этот человек
за вас поручится, и пускай, кроме того, полиция удостоверит, что вы берете девушку не для того, чтобы торговать ею или перепродать в другое заведение, — тогда пожалуйста! С руками и ногами!
Окончив допрашивать, переписывать и ругать скверными словами кучу оборванцев, забранных ночью для вытрезвления и теперь отправляемых по своим участкам, он откинулся на спинку дивана, заложил руки
за шею и
так крепко потянулся всей своей огромной богатырской фигурой, что у него затрещали все связки и суставы.
— Да и прислугой тоже. Потрудитесь представить свидетельство от вашего квартирохозяина, — ведь, надеюсь, вы сами не домовладелец?..
Так вот, свидетельство о том, что вы в состоянии держать прислугу, а кроме того, все документы, удостоверяющие, что вы именно та личность,
за которую себя выдаете, например, свидетельство из вашего участка и из университета и все
такое прочее. Ведь вы, надеюсь, прописаны? Или, может быть, того?.. Из нелегальных?
Так как он знал, что им все равно придется оставить их мансарду, этот скворечник, возвышавшийся над всем городом, оставить не
так из-за тесноты и неудобства, как из-за характера старухи Александры, которая с каждым днем становилась все лютее, придирчивее и бранчивее, то он решился снять на краю города, на Борщаговке, маленькую квартиренку, состоявшую из двух комнат и кухни.
Вспоминал Лихонин с благодарной грустью об ее дружеской услужливости, об ее скромной и внимательной молчаливости в эти вечера
за самоваром, когда
так много говорилось, спорилось и мечталось.
Так, например, Лихонин ни
за что не хотел примириться, обучая ее арифметике, с ее странным, варварским, дикарским или, вернее, детским, самобытным способом считать.
Беды и злоключения любовников в тюрьме, насильственное отправление Манон в Америку и самоотверженность де Грие, добровольно последовавшего
за нею,
так овладели воображением Любки и потрясли ее душу, что она уже забывала делать свои замечания.
Но когда кавалер де Грие, пролежавший двое суток около трупа своей дорогой Манон, не отрывая уст от ее рук и лица, начинает, наконец, обломком шпаги копать могилу — Любка
так разрыдалась, что Соловьев напугался и кинулся
за водой.
— Вы уж извините меня, пожалуйста, но
так как у меня собственная квартира и теперь я вовсе не девка, а порядочная женщина, то прошу больше у меня не безобразничать. Я думала, что вы, как умный и образованный человек, все чинно и благородно, а вы только глупостями занимаетесь.
За это могут и в тюрьму посадить.