Неточные совпадения
Застоявшийся, неподвижный воздух
еще хранит вчерашний запах; пахнет духами, табаком, кислой сыростью большой нежилой комнаты, потом нездорового и нечистого женского тела, пудрой, борно-тимоловым мылом и пылью от желтой мастики, которой
был вчера натерт паркет.
Он у жены под башмаком;
был швейцаром в этом же. доме
еще в ту пору, когда Анна Марковна служила здесь экономкой.
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не
было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет. Ну, я ему
еще покажу!
А как ты
еще будешь лучше, когда у тебя слюни изо рта потекут, и глаза перекосишь, и начнешь ты захлебываться и хрипеть, и сопеть прямо женщине в лицо.
— Вот что, брательники… Поедемте-ка лучше к девочкам, это
будет вернее, — сказал решительно старый студент Лихонин, высокий, сутуловатый, хмурый и бородатый малый. По убеждениям он
был анархист-теоретик, а по призванию — страстный игрок на бильярде, на бегах и в карты, — игрок с очень широким, фатальным размахом. Только накануне он выиграл в купеческом клубе около тысячи рублей в макао, и эти деньги
еще жгли ему руки.
А ведь все мы, которые сейчас здесь стоим на улице и мешаем прохожим, должны
будем когда-нибудь в своей деятельности столкнуться с ужасным вопросом о проституции, да
еще какой проституции — русской!
— Ах, это очень приятно, — мило улыбнулся Ярченко и для чего-то
еще раз крепко пожал Платонову руку. — Я читал потом ваш отчет: очень точно, обстоятельно и ловко составлено… Не
будете ли добры?.. За ваше здоровье!
Это
еще ничего, что он
был не из своего стада.
А ведь он по-настоящему набожен и, я уверен, пойдет когда-нибудь в монахи и
будет великим постником и молитвенником, и, черт его знает, каким уродливым образом переплетется в его душе настоящий религиозный экстаз с богохульством, с кощунством, с какой-нибудь отвратительной страстью, с садизмом или
еще с чем-нибудь вроде этого?
Но Боря не мог оставить. У него
была несчастная особенность!: опьянение не действовало ему ни на ноги, ни на язык но приводило его в мрачное, обидчивое настроение и толкало на ссоры. А Платонов давно уже раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным и серьезным тоном, так мало подходящим к отдельному кабинету публичного дома Но
еще больше сердило Собашникова то кажущееся равнодушие, с которым репортер пропускал его злые вставки в разговор.
—
Будет вам, — сказала она лукаво. — Вы сами
еще учитесь. Куда же вам девицу брать на содержание.
Кроме того, у меня
еще есть одно представительство — это вставные глаза и зубы.
Ведь вы человек молодой, красивый: сколько у вас
еще будет романов!
Это
было совсем уже неожиданностью.
Еще большую бестактность сделала баронесса. Она сказала...
В то время вы
еще не
были баронессой де… (Перев. с франц. автора)]…
— Давно. Помнишь, когда у нас
были студенты?
Еще они затеяли скандал с Платоновым? Тогда я в первый раз узнала об этом. Узнала днем.
Комната, в которой жил Лихонин, помещалась в пятом с половиной этаже. С половиной потому, что
есть такие пяти-шести и семиэтажные доходные дома, битком набитые и дешевые, сверху которых возводятся
еще жалкие клоповники из кровельного железа, нечто вроде мансард, или, вернее, скворечников, в которых страшно холодно зимой, а летом жарко, точно на тропиках. Любка с трудом карабкалась наверх. Ей казалось, что вот-вот,
еще два шага, и она свалится прямо на ступени лестницы и беспробудно заснет.
Тут бедной Любке стало
еще хуже. Она и так еле-еле поднималась одна, а ей пришлось
еще тащить на буксире Лихонина, который чересчур отяжелел. И это бы
еще ничего, что он
был грузен, но ее понемногу начинало раздражать его многословие. Так иногда раздражает непрестанный, скучный, как зубная боль, плач грудного ребенка, пронзительное верещанье канарейки или если кто беспрерывно и фальшиво свистит в комнате рядом.
— Ну вот, я и подумал: а ведь каждую из этих женщин любой прохвост, любой мальчишка, любой развалившийся старец может взять себе на минуту или на ночь, как мгновенную прихоть, и равнодушно
еще в лишний, тысяча первый раз осквернить и опоганить в ней то, что в человеке
есть самое драгоценное — любовь…
Ему пришлось пересекать Ново-Кишиневский базар. Вдруг вкусный жирный запах чего-то жареного заставил его раздуть ноздри. Лихонин вспомнил, что со вчерашнего полдня он
еще ничего не
ел, и сразу почувствовал голод. Он свернул направо, в глубь базара.
Александра ушла, и долго
еще слышались в Коридоре ее старческие шлепающие шаги и невнятное бормотанье. Она склонна
была в своей суровой ворчливой доброте многое прощать студенческой молодежи, которую она обслуживала уже около сорока лет. Прощала пьянство, картежную игру, скандалы, громкое пение, долги, но, увы, она
была девственницей, и ее целомудренная душа не переносила только одного: разврата.
Кроме всех этих наивных, трогательных, смешных, возвышенных и безалаберных качеств старого русского студента, уходящего — и бог весть, к добру ли? — в область исторических воспоминаний, он обладал
еще одной изумительной способностью — изобретать деньги и устраивать кредиты в маленьких ресторанах и кухмистерских. Все служащие ломбарда и ссудных касс, тайные и явные ростовщики, старьевщики
были с ним в самом тесном знакомстве.
У него
были и
еще две особенности: он очень хорошо читал вслух и удивительно, мастерски, прямо-таки гениально играл в шахматы, побеждая шутя первоклассных игроков.
Много
еще есть сортов таких людей, главенствующих над росшими, застенчивыми, благородно-скромными и часто даже над большими умами, и к числу их принадлежал Симановский.
— Почти что ничего. Чуть-чуть шить, как и всякая крестьянская девчонка. Ведь ей пятнадцати лет не
было, когда ее совратил какой-то чиновник. Подмести комнату, постирать, ну, пожалуй,
еще сварить щи и кашу. Больше, кажется, ничего.
И, значит, бедная Люба при первой же несправедливости, при первой неудаче легче и охотнее пойдет туда же, откуда я ее извлек, если
еще не хуже, потому что это для нее и не так страшно и привычно, а может
быть, даже от господского обращения и в охотку покажется.
Последнее
было сделано совсем инстинктивно и, пожалуй, неожиданно даже для самой Любки. Никогда
еще в жизни она не целовала мужской руки, кроме как у попа. Может
быть, она хотела этим выразить признательность Лихонину и преклонение перед ним, как перед существом высшим.
На следующий день (вчера
было нельзя из-за праздника и позднего времени), проснувшись очень рано и вспомнив о том, что ему нужно ехать хлопотать о Любкином паспорте, он почувствовал себя так же скверно, как в
былое время, когда
еще гимназистом шел на экзамен, зная, что наверное провалится.
— Ja, mein Herr [Да, сударь (нем.)], — сказала равнодушно и немного свысока экономка, усаживаясь в низкое кресло и закуривая папиросу. — Вы заплатиль за одна ночь и вместо этого взяль девушка
еще на одна день и
еще на одна ночь. Also [Стало
быть (нем.)], вы должен
еще двадцать пять рублей. Когда мы отпускаем девочка на ночь, мы берем десять рублей, а за сутки двадцать пять. Это, как такса. Не угодно ли вам, молодой человек, курить? — Она протянула ему портсигар, и Лихонин как-то нечаянно взял папиросу.
— Молодой человек! Я не знаю, чему вас учат в разных ваших университетах, но неужели вы меня считаете за такую уже окончательную дуру? Дай бог, чтобы у вас
были, кроме этих, которые на вас,
еще какие-нибудь штаны! Дай бог, чтобы вы хоть через день имели на обед обрезки колбасы из колбасной лавки, а вы говорите: вексель! Что вы мне голову морочите?
— Ну и свинья же этот ваш… то
есть наш Барбарисов Он мне должен вовсе не десять рублей, а четвертную. Подлец этакий! Двадцать пять рублей, да
еще там мелочь какая-то. Ну, мелочь я ему, конечно, не считаю. Бог с ним! Это, видите ли, бильярдный долг. Я должен сказать, что он, негодяй, играет нечисто… Итак, молодой человек, гоните
еще пятнадцать. — Ну, и жох же вы, господин околоточный! — сказал Лихонин, доставая деньги.
Ни для кого из его товарищей уже, конечно, не
был тайной настоящий характер его отношений к Любке, но он
еще продолжал в их присутствии разыгрывать с девушкой комедию дружеских и братских отношений.
— Их много
было. Я уже забыла. Колька, Митька, Володька, Сережка, Жорхик, Трошка, Петька, а
еще Кузька да Гуська с компанией, А почему вам интересно?
— А я знаю! — кричала она в озлоблении. — Я знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают. А
будь вы на моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка
еще ничего не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут, как кобели, — то и вы бы
были в публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, — вот что!
Но ему суждено
было сыграть
еще одну, очень постыдную, тяжелую и последнюю роль в свободной жизни Любки.
— Поскули у меня
еще… Я тебе поскулю… Вот вскричу сейчас полицию и скажу, что ты меня обокрала, когда я спал. Хочешь? Давно в части не
была?
Аркаша Шкарин заболел не опасной, но все-таки венерической болезнью, и он стал на целых три месяца предметом поклонения всего старшего возраста (тогда
еще не
было рот).
У Гладышева
было в кармане много денег, столько, сколько
еще ни разу не
было за его небольшую жизнь целых двадцать пять рублей, и он хотел кутнуть. Пиво он
пил только из молодечества, но не выносил его горького вкуса и сам удивлялся, как это его
пьют другие. И потому брезгливо, точно старый кутила, оттопырив нижнюю губу, он сказал недоверчиво...
— А скажи, душенька, — спросила она еле слышно, так, что кадет с трудом разбирал ее слова, — скажи
еще одно: а то, что ты платил деньги, эти поганые два рубля, — понимаешь? — платил за любовь, за то, чтобы я тебя ласкала, целовала, отдавала бы тебе свое тело, — за это платить тебе не стыдно
было? никогда?
— Господи, господи, — шептал он, — ведь это правда!.. Какая же это подлость!.. И у нас, у нас дома
было это:
была горничная Нюша… горничная… ее
еще звали синьоритой Анитой… хорошенькая… и с нею жил брат… мой старший брат… офицер… и когда он уехал, она стала беременная и мать выгнала ее… ну да, — выгнала… вышвырнула из дома, как половую тряпку… Где она теперь? И отец… отец… Он тоже crop… горничной.
Среди кадетов, отправлявшихся в подобного рода экспедиции, всегда
было условлено называть друг друга вымышленными именами. Это
была не так конспирация, или уловка против бдительности начальства, или боязнь скомпрометировать себя перед случайным семейным знакомым как своего рода игра в таинственность и переодевание, — игра, ведшая свое начало
еще с тех времен, когда молодежь увлекается Густавом Эмаром, Майн-Ридом и сыщиком Лекоком.
— Подожди! — остановил ее Гладышев. — Надо пощупать лоб: может
быть,
еще жив…
Кадеты бежали, что
есть мочи. Теперь в темноте фигура скорчившегося на полу Ваньки-Встаньки с его синим лицом представлялась им такой страшной, какими кажутся покойники в ранней молодости, да если о них
еще вспоминать ночью, в темноте.
На заводе, где он
еще с лета предполагал устроиться, ему не повезло: через неделю уже он поссорился и чуть не подрался со старшим мастером, который
был чрезвычайно груб с рабочими.
Старосте — огромному, могучему полтавцу Заворотному удалось чрезвычайно ловко обойти хозяина, человека молодого и, должно
быть,
еще не очень опытного.
Крючники сходили к воде, становились на колени или ложились ничком на сходнях или на плотах и, зачерпывая горстями воду, мыли мокрые разгоревшиеся лица и руки. Тут же на берегу, в стороне, где
еще осталось немного трави, расположились они к обеду: положили в круг десяток самых спелых арбузов, черного хлеба и двадцать тараней. Гаврюшка Пуля уже бежал с полуведерной бутылкой в кабак и
пел на ходу солдатский сигнал к обеду...
— Может
быть, и от меня… Почем я знаю? Их много
было… Помню, вот этот
был, который
еще все лез с вами подраться… Высокий такой, белокурый, в пенсне…
Подумай, Платонов, ведь тысячи, тысячи человек брали меня, хватали, хрюкали, сопели надо мной, и всех тех, которые
были, и тех, которые могли бы
еще быть на моей постели, — ах! как ненавижу я их всех!
Ты
еще молода, и, по правде я тебе скажу, ты очень красива, то
есть ты можешь
быть, если захочешь, необыкновенно эффектной…
— Ванька-Встанька у нас вчера подох в зале. Прыгал-прыгал, а потом вдруг и окочурился… Что ж, по крайней мере легкая смерть! И
еще я забыла вас спросить, Сергей Иванович… Это уж последнее…
Есть бог или нет?