Неточные совпадения
Они
же зажили лампады перед
всеми образами.
А дворник украсил резной, в русском стиле, подъезд двумя срубленными березками. Так
же и во
всех домах около крылец, перил и дверей красуются снаружи белые тонкие стволики с жидкой умирающей зеленью.
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не было, иначе папа на вас на
всех донесет начальнику края». Что
же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал
же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет. Ну, я ему еще покажу!
— Тридцать, — говорит Манька обиженным голосом, надувая губы, — ну да, тебе хорошо, ты
все ходы помнишь. Сдавай… Ну, так что
же дальше, Тамарочка? — обращается она к подруге. — Ты говори, я слушаю.
Одна только Нина, маленькая, курносая, гнусавая деревенская девушка,
всего лишь два месяца назад обольщенная каким-то коммивояжером и им
же проданная в публичный дом, ест за четверых.
Девицы с некоторой гордостью рассказывали гостям о тапере, что он был в консерватории и шел
все время первым учеником, но так как он еврей и к тому
же заболел глазами, то ему не удалось окончить курса.
Все они относились к нему очень бережно и внимательно, с какой-то участливой, немножко приторной жалостливостью, что весьма вяжется с внутренними закулисными нравами домов терпимости, где под внешней грубостью и щегольством похабными словами живет такая
же слащавая, истеричная сентиментальность, как и в женских пансионах и, говорят, в каторжных тюрьмах.
Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански. Ничего не было в нем особенного: строгое, худое лицо с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и не найдя образа, нисколько не смутился, опустил руку, плюнул и тотчас
же с деловым видом подошел к самой толстой во
всем заведении девице — Катьке.
Он медленно оценивал
всех женщин, выбирая себе подходящую и в то
же время стесняясь своим молчанием.
Ему нравилась своим большим коровьим телом толстая Катя, но, должно быть, — решал он в уме,она очень холодна в любви, как
все полные женщины, и к тому
же некрасива лицом.
Впрочем, того
же самого добивались
все мужчины даже самые лядащие, уродливые, скрюченные и бессильные из них, — и древний опыт давно уже научил женщин имитировать голосом и движениями самую пылкую страсть, сохраняя в бурные минуты самое полнейшее хладнокровие.
Она привела его в свою комнату, убранную со
всей кокетливостью спальни публичного дома средней руки: комод, покрытый вязаной — скатертью, и на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека с гордо-изумленным лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося в своем гареме, с кальяном во рту; на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся на цепочках с потолка; круглый стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и такой
же кувшин в углу на табуретке, за кроватью.
Он знал, что Сонька была продана одному из скупщиков живого товара ее
же матерью, знал много унизительных, безобразных подробностей о том, как ее перепродавали из рук в руки, и его набожная, брезгливая, истинно еврейская душа корчилась и содрогалась при этих мыслях, но тем не менее любовь была выше
всего.
— Так, так, так, Гаврила Петрович. Будем продолжать в том
же духе. Осудим голодного воришку, который украл с лотка пятачковую булку, но если директор банка растратил чужой миллион на рысаков и сигары, то смягчим его участь. — Простите, не понимаю этого сравнения, — сдержанно ответил Ярченко. — Да по мне
все равно; идемте.
И тотчас
же девушки одна за другой потянулись в маленькую гостиную с серой плюшевой мебелью и голубым фонарем. Они входили, протягивали
всем поочередно непривычные к рукопожатиям, негнущиеся ладони, называли коротко, вполголоса, свое имя: Маня, Катя, Люба… Садились к кому-нибудь на колени, обнимали за шею и, по обыкновению, начинали клянчить...
А я скажу, что ею движет та
же великая, неразумная, слепая, эгоистическая любовь, за которую мы
все называем наших матерей, святыми женщинами.
Но он тотчас
же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал эти широкие кисти рук, спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и
все неуклюже-ловкое, сильное тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку.
— Ах ты, боже мой! — И Лихонин досадливо и нервно почесал себе висок. — Борис
же все время вел себя в высокой степени пошло, грубо и глупо. Что это за такая корпоративная честь, подумаешь? Коллективный уход из редакций, из политических собраний, из публичных домов. Мы не офицеры, чтобы прикрывать глупость каждого товарища.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и
весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только что хотел тебя спросить о том
же.
А главное, — прибавил Платонов, — это тотчас
же испортило бы мне
все дружеские отношения, которые так славно наладились.
Больше
всего они лгут, когда их спрашивают: «Как дошла ты до жизни такой?» Но какое
же право ты имеешь ее об этом спрашивать, черт бы тебя побрал?!
Но зато какая страшная, голая, ничем не убранная, откровенная правда в этом деловом торге о цене ночи, в этих десяти мужчинах в — вечер, в этих печатных правилах, изданных отцами города, об употреблении раствора борной кислоты и о содержании себя в чистоте, в еженедельных докторских осмотрах, в скверных болезнях, на которые смотрят так
же легко и шутливо, так
же просто и без страдания, как на насморк, в глубоком отвращении этих женщин к мужчинам,таком глубоком, что
все они, без исключения, возмещают его лесбийским образом и даже ничуть этого не скрывают.
— Ах, да не
все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за
всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что
же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью
всего человечества? Кто мне ответит на это?
— Зло это не неизбежное, а непреоборимое. Да не
все ли тебе равно? — спросил Платонов с холодным удивлением. — Ты
же ведь анархист?
Надоест
же, в самом деле,
все одно и то
же: жена, горничная и дама на стороне.
Ее необычайному успеху, многолюдству и огромности заключенных на ней сделок способствовали многие обстоятельства: постройка в окрестностях трех новых сахарных заводов и необыкновенно обильный урожай хлеба и в особенности свекловицы; открытие работ по проведению электрического трамвая и канализации; сооружение новой дороги на расстояние в семьсот пятьдесят верст; главное
же — строительная горячка, охватившая
весь город,
все банки и другие финансовые учреждения и
всех домовладельцев.
— Да ведь Чернобоб
же — это дыра! Самый паскудный городишко во
всей Подолии.
Он
же, осмотрев их
всех — эту странную смесь румынок, евреек, полек и русских — и удостоверясь, что
все в порядке, распоряжался насчет бутербродов и величественно удалялся.
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне
всего только на три дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас
же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во
всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
Ровинская небрежно, но в то
же время и пристально глядела вниз на эстраду и на зрителей, и лицо ее выражало усталость, скуку, а может быть, и то пресыщение
всеми зрелищами, какие так свойственны знаменитостям.
— Вот и
все. А прибавьте к этому самое ужасное, то, что каждый раз, почувствовав настоящее вдохновение, я тут
же мучительно ощущаю сознание, что я притворяюсь и кривляюсь перед людьми… А боязнь успеха соперницы? А вечный страх потерять голос, сорвать его или простудиться? Вечная мучительная возня с горловыми связками? Нет, право, тяжело нести на своих плечах известность.
Их провели в кабинет с малиновыми обоями, а на обоях повторялся, в стиле «ампир», золотой рисунок в виде мелких лавровых венков. И сразу Ровинская узнала своей зоркой артистической памятью, что совершенно такие
же обои были и в том кабинете, где они
все четверо только что сидели.
Вы упустили из виду то, что на самом лучшем месте я, даже отказывая себе во
всем, не сумею отложить в месяц более пятнадцати-двадцати рублей, а здесь, при благоразумной экономии, я выгадываю до ста рублей и сейчас
же отношу их в сберегательную кассу на книжку.
— Отчего
же, Женечка! Я пойду и дальше. Из нас едва-едва одна на тысячу делала себе аборт. А вы
все по нескольку раз. Что? Или это неправда? И те из вас, которые это делали, делали не ради отчаяния или жестоко» бедности, а вы просто боитесь испортить себе фигуру и красоту — этот ваш единственный капитал. Или вы искали лишь скотской похоти, а беременность и кормление мешали вам ей предаваться!
— Нате!.. Это я вам даю на извозчика. Уезжайте сейчас
же, иначе я разобью здесь
все зеркала и бутылки…
— Никогда не отчаивайтесь. Иногда
все складывается так плохо, хоть вешайся, а — глядь — завтра жизнь круто переменилась. Милая моя, сестра моя, я теперь мировая знаменитость. Но если бы ты знала, сквозь какие моря унижений и подлости мне пришлось пройти! Будь
же здорова, дорогая моя, и верь своей звезде.
— Нет, отчего
же? — вдруг возразила ласковая и скромная Тамара. — Вовсе не сумасшедший, а просто, как и
все мужчины, развратник. Дома ему скучно, а здесь за свои деньги он может получить какое хочет удовольствие. Кажется, ясно?
Угостил меня конфетами, а потом сказал, что одно из двух: либо я должна его во
всем слушаться, либо он сейчас
же меня выгонит из школы за дурное поведение.
— Ничего. Не обращай внимания, — ответил тот вслух. — А впрочем, выйдем отсюда. Я тебе сейчас
же все расскажу. Извините, Любочка, я только на одну минуту. Сейчас вернусь, устрою вас, а затем испарюсь, как дым.
Тут одно из двух, и
все с один и тот
же результат.
Он встал и пошел дальше, приглядываясь ко
всему встречному с неустанным, обостренным и в то
же время спокойным вниманием, точно он смотрел на созданный богом мир в первый раз.
Ну, так знай: это моя кузина, то есть двоюродная сестра, Любовь… — он замялся
всего лишь на секунду, но тотчас
же выпалил, — Любовь Васильевна, а для меня просто Любочка.
Поэтому теперь простое дело приготовления чая было ей так
же трудно, как для
всех нас в детстве уменье отличать левую руку от правой или завязывать веревку петелькой.
— Вы уж, ради бога, на меня не сердитесь… Ведь вас Василь Василич?.. Не сердитесь, миленький Василь Василич… Я, право
же, скоро выучусь, я ловкая. И что
же это вы мне
всё — вы да вы? Кажется, не чужие теперь?
Пойми
же, пойми, что
все это вышло помимо моей воли, как-то стихийно, вдруг, внезапно.
— Да-а, — протянула она, как ребенок, который упрямится мириться, — я
же вижу, что я вам не нравлюсь. Так что ж, — вы мне лучше прямо скажите и дайте немного на извозчика, и еще там, сколько захотите… Деньги за ночь
все равно заплачены, и мне только доехать… туда.
— До-ому сему и
всем праведно, мирно и непорочно обитающим в нем… — заголосил было по-протодьяконски Соловьев и вдруг осекся. — Отцы-святители, — забормотал он с удивлением, стараясь продолжать неудачную шутку.Да ведь это… Это
же… ах, дьявол… это Соня, нет, виноват, Надя… Ну да! Люба от Анны Марковны…
Вот Соловьев — тот хотя и говорил непонятно, как и прочее большинство знакомых ей студентов, когда они шутили между собой или с девицами в общем зале (отдельно, в комнате,
все без исключения мужчины,
все, как один, говорили и делали одно и то
же), однако Соловьеву она поверила бы скорее и охотнее.
— Что
же, и это дело, — согласился Лихонин и задумчиво погладил бороду. — А я, признаться, вот что хотел. Я хотел открыть для нее… открыть небольшую кухмистерскую или столовую, сначала, конечно, самую малюсенькую, но в которой готовилось бы
все очень дешево, чисто и вкусно. Ведь многим студентам решительно
все равно, где обедать и что есть. В студенческой почти никогда не хватает мест. Так вот, может быть, нам удастся как-нибудь затащить
всех знакомых и приятелей.
— Нет, так нельзя, Люба! Так невозможно дальше,говорил десять минут спустя Лихонин, стоя у дверей, укутанный, как испанский гидальго плащом, одеялом. — Завтра
же я найму тебе комнату в другом доме. И вообще, чтобы этого не было! Иди с богом, спокойной ночи! Все-таки ты должна дать честное слово, что у нас отношения будут только дружеские.