Неточные совпадения
Пришел постоянный гость, любовник Соньки Руль, который приходил почти ежедневно и
целыми часами сидел около своей возлюбленной, глядел на нее томными восточными глазами, вздыхал, млел и делал ей сцены за то, что она живет в публичном доме, что грешит против субботы, что
ест трефное мясо и что отбилась от семьи и великой еврейской церкви.
Но чаще всего у него не
было денег, и он просиживал около своей любовницы
целыми вечерами, терпеливо и ревниво дожидаясь ее, когда Соньку случайно брал гость. И когда она возвращалась обратно и садилась с ним рядом, то он незаметно, стараясь не обращать на себя общего внимания и не поворачивая головы в ее сторону, все время осыпал ее упреками. И в ее прекрасных, влажных, еврейских глазах всегда во время этих разговоров
было мученическое, но кроткое выражение.
Эгмонт-Лаврецкий, до сих пор очень удачно подражавший то поросенку, которого сажают в мешок, то ссоре кошки с собакой, стал понемногу раскисать и опускаться. На него уже находил очередной стих самообличения, в припадке которого он несколько раз покушался
поцеловать у Ярченко руку. Веки у него покраснели, вокруг бритых колючих губ углубились плаксивые морщины, и по голосу
было слышно, что его нос и горло уже переполнялись слезами.
Должно
быть, очень важная, потому что с
целой свитой приезжала…
И не та ли же самая удивительная судьба постигает громадные общественные, мировые организации — города, государства, народы, страны и, почем знать, может
быть, даже
целые планетные миры?
Я понимаю, хорошо порхать, как мотылек, человеку молодому, в цвете сил, но раз имеешь жену, а может
быть и
целую семью…
— И вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть не захочет, в моих руках уже
целый капитал. Но надо сказать, что и у меня
есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы таки себе
будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
Теперь он
был одним из самых главных спекулянтов женским телом на всем юге России он имел дела с Константинополем и с Аргентиной, он переправлял
целыми партиями девушек из публичных домов Одессы в Киев, киевских перевозил в Харьков, а харьковских — в Одессу.
Таким-то образом Сонька Руль, минуя рублевое заведение,
была переведена в полтинничное, где всякий сброд
целыми ночами, как хотел, издевался над девушками. Там требовалось громадное здоровье и большая нервная сила. Сонька однажды задрожала от ужаса ночью, когда Фекла, бабища пудов около шести весу, выскочила на двор за естественной надобностью и крикнула проходившей мимо нее экономке...
Первый раз в жизни я так
пел»… и вот я, — а я очень гордый человек,я
поцеловала у него руку.
Раньше я и сама
была глупа, а теперь заставляю их ходить передо мной на четвереньках, заставляю
целовать мои пятки, и они это делают с наслаждением…
А то
есть еще и такие, что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней в душу, пока не доведет до слез, и сейчас же сам расплачется и начнет утешать, обнимать, по голове погладит,
поцелует сначала в щеку, потом в губы, ну, и известно что!
Это-то и
была знакомая Лихонину баба Грипа, та самая, у которой в крутые времена он не только бывал клиентом, но даже кредитовался. Она вдруг узнала Лихонина, бросилась к нему, обняла, притиснула к груди и
поцеловала прямо в губы мокрыми горячими толстыми губами. Потом она размахнула руки, ударила ладонь об ладонь, скрестила пальцы с пальцами и сладко, как умеют это только подольские бабы, заворковала...
— Глупенький мо-ой! — воскликнула она смеющимся, веселым голосом. — Иди ко мне, моя радость! — и, преодолевая последнее, совсем незначительное сопротивление, она прижала его рот к своему и
поцеловала крепко и горячо,
поцеловала искренне, может
быть, в первый и последний раз в своей жизни.
Лихонина в «Воробьях» уважали за солидность, добрый нрав и денежную аккуратность. Поэтому ему сейчас же отвели маленький отдельный кабинетик — честь, которой могли похвастаться очень немногие студенты. В той комнате
целый день горел газ, потому что свет проникал только из узенького низа обрезанного потолком окна, из которого можно
было видеть только сапоги, ботинки, зонтики и тросточки людей, проходивших по тротуару.
— Ну да, — продолжал невозмутимо Симановский, — я покажу ей
целый ряд возможных произвести дома химических и физических опытов, которые всегда занимательны и полезны для ума и искореняют предрассудки. Попутно я объясню ей кое-что о строении мира, о свойствах материи. Что же касается до Карла Маркса, то помните, что великие книги одинаково доступны пониманию и ученого и неграмотного крестьянина, лишь бы
было понятно изложено. А всякая великая мысль проста.
Последнее
было сделано совсем инстинктивно и, пожалуй, неожиданно даже для самой Любки. Никогда еще в жизни она не
целовала мужской руки, кроме как у попа. Может
быть, она хотела этим выразить признательность Лихонину и преклонение перед ним, как перед существом высшим.
— Я бы ее, подлую, в порошок стерла! Тоже это называется любила! Если ты любишь человека, то тебе все должно
быть мило от него. Он в тюрьму, и ты с ним в тюрьму. Он сделался вором, а ты ему помогай. Он нищий, а ты все-таки с ним. Что тут особенного, что корка черного хлеба, когда любовь? Подлая она и подлая! А я бы, на его месте, бросила бы ее или, вместо того чтобы плакать, такую задала ей взбучку, что она бы
целый месяц с синяками ходила, гадина!
Понятно, в конце концов случилось то, что должно
было случиться. Видя в перспективе
целый ряд голодных дней, а в глубине их — темный ужас неизвестного будущего, Любка согласилась. на очень учтивое приглашение какого-то приличного маленького старичка, важного, седенького, хорошо одетого и корректного. За этот позор Любка получила рубль, но не смела протестовать: прежняя жизнь в доме совсем вытравила в ней личную инициативу, подвижность и энергию. Потом несколько раз подряд он и совсем ничего не заплатил.
Аркаша Шкарин заболел не опасной, но все-таки венерической болезнью, и он стал на
целых три месяца предметом поклонения всего старшего возраста (тогда еще не
было рот).
У Гладышева
было в кармане много денег, столько, сколько еще ни разу не
было за его небольшую жизнь
целых двадцать пять рублей, и он хотел кутнуть. Пиво он
пил только из молодечества, но не выносил его горького вкуса и сам удивлялся, как это его
пьют другие. И потому брезгливо, точно старый кутила, оттопырив нижнюю губу, он сказал недоверчиво...
— Никак нельзя
было урваться — лагери. Сама знаешь… По двадцать верст приходилось в день отжаривать.
Целый день ученье и ученье: полевое, строевое, гарнизонное. С полной выкладкой. Бывало, так измучаешься с утра до ночи, что к вечеру ног под собой не слышишь… На маневрах тоже
были… Не сахар…
— А скажи, душенька, — спросила она еле слышно, так, что кадет с трудом разбирал ее слова, — скажи еще одно: а то, что ты платил деньги, эти поганые два рубля, — понимаешь? — платил за любовь, за то, чтобы я тебя ласкала,
целовала, отдавала бы тебе свое тело, — за это платить тебе не стыдно
было? никогда?
Она сделала больными
целые сотни, может
быть даже тысячи..
Поцелуй был так долог, что Тамара с большим трудом и с отвращением едва высвободилась из объятий Эммы Эдуардовны.
— Я их не знаю… Один из них вышел из кабинета позднее вас всех. Он
поцеловал мою руку и сказал, что если он когда-нибудь понадобится, то всегда к моим услугам, и дал мне свою карточку, но просил ее никому не показывать из посторонних… А потом все это как-то прошло и забылось. Я как-то никогда не удосужилась справиться, кто
был этот человек, а вчера искала карточку и не могла найти…
По крайней мере сладкая смерть!..» И она неистово
целовала своего чиновника, смеялась и с растрепанными курчавыми волосами, с блестящими глазами
была хороша, как никогда.
— Нет, нет, милый, не хочу так!.. Не хочу! Иди ко мне! Вот так! Ближе, ближе!.. Дай мне твои глаза, я
буду смотреть в них. Дай мне твои губы — я
буду тебя
целовать, а ты… Яне боюсь!.. Смелей!..
Целуй крепче!..
Неточные совпадения
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом
целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, — не
буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не
будет есть, а он
целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Он больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп — он черт знает чего плеснул туда, я должен
был выбросить его за окно. Он меня морил голодом по
целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За что ж я… Вот новость!
Черт побери,
есть так хочется, и в животе трескотня такая, как будто бы
целый полк затрубил в трубы.
Анна Андреевна. Ну вот, уж
целый час дожидаемся, а все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться…
Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни души! как будто бы вымерло все.