Неточные совпадения
Он не договорил, но так крепко сжал в кулак свою маленькую
руку, державшую поводья, что она задрожала. Лбов вдруг затрясся
от смеха и прыснул.
Ромашов вытащил шашку из ножен и сконфуженно поправил
рукой очки. Он был среднего роста, худощав, и хотя довольно силен для своего сложения, но
от большой застенчивости неловок. Фехтовать на эспадронах он не умел даже в училище, а за полтора года службы и совсем забыл это искусство. Занеся высоко над головой оружие, он в то же время инстинктивно выставил вперед левую
руку.
Ромашов, который теперь уже не шел, а бежал, оживленно размахивая
руками, вдруг остановился и с трудом пришел в себя. По его спине, по
рукам и ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало
от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись
от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
Ромашов осторожно взял пальцами нитку, шедшую
от клубка к ее
руке, и спросил...
Дни, месяцы, годы употреблять все силы изобретательности и настойчивости, и вот — великий, умопомрачительный восторг: у тебя в
руках ее платок, бумажка
от конфеты, оброненная афиша.
Ромашов не заметил, занятый своими мыслями, как Гайнан тихо подошел к нему сзади и вдруг протянул через его плечо
руку. Он вздрогнул и слегка вскрикнул
от испуга...
Ромашов отыскал поручика Бобетинского и подошел к нему. Бобетинский стоял около стола, засунув
руки в карманы брюк, раскачиваясь на носках и на каблуках и щуря глаза
от дыма папироски. Ромашов тронул его за рукав.
Еще издали заметив подпоручика, Слива командовал роте «смирно», точно устраивая опоздавшему иронически-почетную встречу, а сам неподвижно, с часами в
руках, следил, как Ромашов, спотыкаясь
от стыда и путаясь в шашке, долго не мог найти своего места.
Против обыкновения, Слива почти не обратил на него внимания и не выкинул ни одной из своих штучек. Только когда Ромашов остановился в шаге
от него, с почтительно приложенной
рукой к козырьку и сдвинутыми вместе ногами, он сказал, подавая ему для пожатия свои вялые пальцы, похожие на пять холодных сосисок...
Став
руками на их концы, он в три приема раскачался, и вдруг, описав всем телом полный круг, так что на один момент его ноги находились прямо над головой, он с силой оттолкнулся
от брусьев, пролетел упругой дугой на полторы сажени вперед, перевернулся в воздухе и ловко, по-кошачьи, присел на землю.
—
От, извольте угадать, где нарвешься! — говорил Слива, разводя
руками и пуча с изумлением водянистые глаза.
— Бить солдата бесчестно, — глухо возразил молчавший до сих пор Ромашов. — Нельзя бить человека, который не только не может тебе ответить, но даже не имеет права поднять
руку к лицу, чтобы защититься
от удара. Не смеет даже отклонить головы. Это стыдно!
Ромашов судорожно и крепко потер
руками лицо и даже крякнул
от волнения.
Она обвилась
руками вокруг его шеи и прижалась горячим влажным ртом к его губам и со сжатыми зубами, со стоном страсти прильнула к нему всем телом,
от ног до груди. Ромашову почудилось, что черные стволы дубов покачнулись в одну сторону, а земля поплыла в другую, и что время остановилось.
Они не подали друг другу
рук, а только притронулись к козырькам. Но когда Ромашов глядел на удаляющийся в пыли белый крепкий затылок Николаева, он вдруг почувствовал себя таким оставленным всем миром и таким внезапно одиноким, как будто
от его жизни только что отрезали что-то самое большое, самое главное.
Низко склоненная голова Хлебникова вдруг упала на колени Ромашову. И солдат, цепко обвив
руками ноги офицера, прижавшись к ним лицом, затрясся всем телом, задыхаясь и корчась
от подавляемых рыданий.
И каждую ночь он проходил мимо окон Шурочки, проходил по другой стороне улицы, крадучись, сдерживая дыхание, с бьющимся сердцем, чувствуя себя так, как будто он совершает какое-то тайное, постыдное воровское дело. Когда в гостиной у Николаевых тушили лампу и тускло блестели
от месяца черные стекла окон, он притаивался около забора, прижимал крепко к груди
руки и говорил умоляющим шепотом...
Днем Ромашов старался хоть издали увидать ее на улице, но этого почему-то не случалось. Часто, увидав издали женщину, которая фигурой, походкой, шляпкой напоминала ему Шурочку, он бежал за ней со стесненным сердцем, с прерывающимся дыханием, чувствуя, как у него
руки от волнения делаются холодными и влажными. И каждый раз, заметив свою ошибку, он ощущал в душе скуку, одиночество и какую-то мертвую пустоту.
Ромашов крепко, с силой, которой он сам
от себя не ожидал, схватил Бек-Агамалова за кисть
руки.
Она перегнулась через забор, чтобы подать ему
руку, еще холодную и влажную
от умыванья. И тараторила картаво...
Она вынула из-за своего керимона, прямо с груди, какую-то ладанку из синего шелка на шнуре и торопливо сунула ему в
руку. Ладанка была еще теплая
от ее тела.
Назанский был, по обыкновению, дома. Он только что проснулся
от тяжелого хмельного сна и теперь лежал на кровати в одном нижнем белье, заложив
руки под голову. В его глазах была равнодушная, усталая муть. Его лицо совсем не изменило своего сонного выражения, когда Ромашов, наклоняясь над ним, говорил неуверенно и тревожно...
— А посмотрите, нет, посмотрите только, как прекрасна, как обольстительна жизнь! — воскликнул Назанский, широко простирая вокруг себя
руки. — О радость, о божественная красота жизни! Смотрите: голубое небо, вечернее солнце, тихая вода — ведь дрожишь
от восторга, когда на них смотришь, — вон там, далеко, ветряные мельницы машут крыльями, зеленая кроткая травка, вода у берега — розовая, розовая
от заката. Ах, как все чудесно, как все нежно и счастливо!
Она положила ему на колено свою
руку. Ромашов сквозь одежду почувствовал ее живую, нервную теплоту и, глубоко передохнув, зажмурил глаза. И
от этого не стало темнее, только перед глазами всплыли похожие на сказочные озера черные овалы, окруженные голубым сиянием.
Тесно обнявшись, они шептались, как заговорщики, касаясь лицами и
руками друг друга, слыша дыхание друг друга. Но Ромашов почувствовал, как между ними незримо проползало что-то тайное, гадкое, склизкое,
от чего пахнуло холодом на его душу. Он опять хотел высвободиться из ее
рук, он она его не пускала. Стараясь скрыть непонятное, глухое раздражение, он сказал сухо...
Теперь ему удалось упрямым движением головы освободиться
от ее мягких и сильных
рук. Он встал с кровати и сказал твердо...
Сердце Ромашова дрогнуло
от жалости и любви. Впотьмах, ощупью, он нашел
руками ее голову и стал целовать ее щеки и глаза. Все лицо Шурочки было мокро
от тихих, неслышных слез. Это взволновало и растрогало его.
Она вдруг быстро закинула
руки ему за шею, томным, страстным и сильным движением вся прильнула к нему и, не отрывая своих пылающих губ
от его рта, зашептала отрывисто, вся содрогаясь и тяжело дыша...