Неточные совпадения
Их было трое: поручик Веткин — лысый, усатый человек лет тридцати трех, весельчак, говорун, певун и пьяница, подпоручик Ромашов, служивший всего второй год в полку, и подпрапорщик Лбов, живой стройный мальчишка с лукаво-ласково-глупыми
глазами и с вечной улыбкой
на толстых наивных губах, — весь точно начиненный старыми офицерскими анекдотами.
Бек-Агамалов отошел
на два шага от глиняного болвана, впился в него острым, прицеливающимся взглядом и вдруг, блеснув шашкой высоко в воздухе, страшным, неуловимым для
глаз движением, весь упав наперед, нанес быстрый удар. Ромашов слышал только, как пронзительно свистнул разрезанный воздух, и тотчас же верхняя половина чучела мягко и тяжело шлепнулась
на землю. Плоскость отреза была гладка, точно отполированная.
Но Бек-Агамалов, точно боясь испортить произведенный эффект, улыбаясь, вкладывал шашку в ножны. Он тяжело дышал, и весь он в эту минуту, с широко раскрытыми злобными
глазами, с горбатым носом и с оскаленными зубами, был похож
на какую-то хищную, злую и гордую птицу.
Солдат точно гипнотизировал пристальный, упорный взгляд его старчески бледных, выцветших, строгих
глаз, и они смотрели
на него, не моргая, едва дыша, вытягиваясь в ужасе всем телом.
— А-а! Подпоручик Ромашов. Хорошо вы, должно быть, занимаетесь с людьми. Колени вместе! — гаркнул Шульгович, выкатывая
глаза. — Как стоите в присутствии своего полкового командира? Капитан Слива, ставлю вам
на вид, что ваш субалтерн-офицер не умеет себя держать перед начальством при исполнении служебных обязанностей… Ты, собачья душа, — повернулся Шульгович к Шарафутдинову, — кто у тебя полковой командир?
Со странным очарованием, взволнованно следил он, как к станции, стремительно выскочив из-за поворота, подлетал
на всех парах этот поезд, состоявший всего из пяти новеньких, блестящих вагонов, как быстро росли и разгорались его огненные
глаза, бросавшие вперед себя
на рельсы светлые пятна, и как он, уже готовый проскочить станцию, мгновенно, с шипением и грохотом, останавливался — «точно великан, ухватившийся с разбега за скалу», — думал Ромашов.
Дама тоже посмотрела
на Ромашова, и, как ему показалось, посмотрела пристально, со вниманием, и, проходя мимо нее, подпоручик подумал, по своему обыкновению: «
Глаза прекрасной незнакомки с удовольствием остановились
на стройной, худощавой фигуре молодого офицера».
Вот ему сострадательно предлагают завязать
глаза косынкой, но он с гордостью швыряет ее
на землю.
Ромашов, который теперь уже не шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам и ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы
на голове шевелились,
глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел
на хорошо знакомые ему ворота,
на жидкий фруктовый сад за ними и
на белый крошечный флигелек в глубине сада.
Он показал пальцем за печку, где стоял
на полу бюст Пушкина, приобретенный как-то Ромашовым у захожего разносчика. Этот бюст, кстати, изображавший, несмотря
на надпись
на нем, старого еврейского маклера, а не великого русского поэта, был так уродливо сработан, так засижен мухами и так намозолил Ромашову
глаза, что он действительно приказал
на днях Гайнану выбросить его
на двор.
Александра Петровна неожиданно подняла лицо от работы и быстро, с тревожным выражением повернула его к окну. Ромашову показалось, что она смотрит прямо ему в
глаза. У него от испуга сжалось и похолодело сердце, и он поспешно отпрянул за выступ стены.
На одну минуту ему стало совестно. Он уже почти готов был вернуться домой, но преодолел себя и через калитку прошел в кухню.
— Гипюр. Вы в десятый раз спрашиваете. Шурочка вдруг быстро, внимательно взглянула
на подпоручика и так же быстро опустила
глаза на вязанье. Но сейчас же опять подняла их и засмеялась.
И
на нем красные, горящие губы — как они должны целовать! — и
глаза, окруженные желтоватой тенью…
Ромашов глядел
на нее восхищенными
глазами и повторял глухим, счастливым, тихим голосом...
Ромашов вышел
на крыльцо. Ночь стала точно еще гуще, еще чернее и теплее. Подпоручик ощупью шел вдоль плетня, держась за него руками, и дожидался, пока его
глаза привыкнут к мраку. В это время дверь, ведущая в кухню Николаевых, вдруг открылась, выбросив
на мгновение в темноту большую полосу туманного желтого света. Кто-то зашлепал по грязи, и Ромашов услышал сердитый голос денщика Николаевых, Степана...
— Здравствуйте, мой дорогой, — сказал Назанский, крепко пожимая и встряхивая руку Ромашова и глядя ему прямо в
глаза задумчивыми, прекрасными голубыми
глазами. — Садитесь-ка вот здесь,
на кровать. Вы слышали, что я подал рапорт о болезни?
Выйдет
на две минуты за прилавок и все зевает, и все чешет под жилетом брюхо, не может никак
глаз разлепить.
Что-то, казалось, постороннее ударило Ромашову в голову, и вся комната пошатнулась перед его
глазами. Письмо было написано крупным, нервным, тонким почерком, который мог принадлежать только одной Александре Петровне — так он был своеобразен, неправилен и изящен. Ромашов, часто получавший от нее записки с приглашениями
на обед и
на партию винта, мог бы узнать этот почерк из тысяч различных писем.
Ромашов вскочил с кровати и подбежал к окну.
На дворе стояла Шурочка. Она, закрывая
глаза с боков ладонями от света, близко прильнула смеющимся, свежим лицом к стеклу и говорила нараспев...
Он смотрел
на нее сияющими, влюбленными
глазами, не выпуская ее руки из своей, — она опять не сопротивлялась этому, — и говорил поспешно...
— Слушайте, Ромочка: нет, правда, не забывайте нас. У меня единственный человек, с кем я, как с другом, — это вы. Слышите? Только не смейте делать
на меня таких бараньих
глаз. А то видеть вас не хочу. Пожалуйста, Ромочка, не воображайте о себе. Вы и не мужчина вовсе.
Зайдя в комнату, он бегло окинул прищуренными
глазами всю жалкую обстановку Ромашова. Подпоручик, который в это время лежал
на кровати, быстро вскочил и, краснея, стал торопливо застегивать пуговицы тужурки.
В переднюю вышел, весь красный, с каплями
на носу и
на висках и с перевернутым, смущенным лицом, маленький капитан Световидов. Правая рука была у него в кармане и судорожно хрустела новенькими бумажками. Увидев Ромашова, он засеменил ногами, шутовски-неестественно захихикал и крепко вцепился своей влажной, горячей, трясущейся рукой в руку подпоручика.
Глаза у него напряженно и конфузливо бегали и в то же время точно щупали Ромашова: слыхал он или нет?
В первый раз он поднял
глаза кверху и в упор посмотрел прямо в переносицу Шульговичу с ненавистью, с твердым и — это он сам чувствовал у себя
на лице — с дерзким выражением, которое сразу как будто уничтожило огромную лестницу, разделяющую маленького подчиненного от грозного начальника.
Странный, точно чужой голос шепнул вдруг извне в ухо Ромашову: «Сейчас я его ударю», — и Ромашов медленно перевел
глаза на мясистую, большую старческую щеку и
на серебряную серьгу в ухе, с крестом и полумесяцем.
Затем, как во сне, увидел он, еще не понимая этого, что в
глазах Шульговича попеременно отразились удивление, страх, тревога, жалость… Безумная, неизбежная волна, захватившая так грозно и так стихийно душу Ромашова, вдруг упала, растаяла, отхлынула далеко. Ромашов, точно просыпаясь, глубоко и сильно вздохнул. Все стало сразу простым и обыденным в его
глазах. Шульгович суетливо показывал ему
на стул и говорил с неожиданной грубоватой лаской...
Несмотря
на пенсне и
на высокомерный взгляд, лицо у нее было простоватое и производило такое впечатление, как будто его наспех, боком, выпекли из теста, воткнув изюминки вместо
глаз.
На их игру глядел, сидя
на подоконнике, штабс-капитан Лещенко, унылый человек сорока пяти лет, способный одним своим видом навести тоску; все у него в лице и фигуре висело вниз с видом самой безнадежной меланхолии: висел вниз, точно стручок перца, длинный, мясистый, красный и дряблый нос; свисали до подбородка двумя тонкими бурыми нитками усы; брови спускались от переносья вниз к вискам, придавая его
глазам вечно плаксивое выражение; даже старенький сюртук болтался
на его покатых плечах и впалой груди, как
на вешалке.
Поздоровавшись с тремя офицерами, Ромашов сел рядом с Лещенкой, который предупредительно отодвинулся в сторону, вздохнул и поглядел
на молодого офицера грустными и преданными собачьими
глазами.
В это время он случайно взглянул
на входную дверь и увидал за ее стеклом худое и губастое лицо Раисы Александровны Петерсон под белым платком, коробкой надетым поверх шляпы… Ромашов поспешно, совсем по-мальчишески, юркнул в гостиную. Но как ни короток был этот миг и как ни старался подпоручик уверить себя, что Раиса его не заметила, — все-таки он чувствовал тревогу; в выражении маленьких
глаз его любовницы почудилось ему что-то новое и беспокойное, какая-то жестокая, злобная и уверенная угроза.
Ромашов отыскал поручика Бобетинского и подошел к нему. Бобетинский стоял около стола, засунув руки в карманы брюк, раскачиваясь
на носках и
на каблуках и щуря
глаза от дыма папироски. Ромашов тронул его за рукав.
— Что? — обернулся он и, вынув одну руку из кармана, не переставая щуриться, с изысканным видом покрутил длинный рыжий ус, скосив
на него
глаза и отставив локоть вверх. — А-а! Это вы? Эчень приэтно…
Подпоручик Михин, маленький, слабогрудый юноша, со смуглым, рябым и веснушчатым лицом,
на котором робко, почти испуганно глядели нежные темные
глаза, вдруг покраснел до слез.
В это время Петерсон обернулась к Ромашову и вызывающе посмотрела
на него прищуренными
глазами.
Опять загремела музыка. Ромашов с ненавистью поглядел в окно
на сияющее медное жерло тромбона, который со свирепым равнодушием точно выплевывал в залу рявкающие и хрипящие звуки. И солдат, который играл
на нем, надув щеки, выпучив остекленевшие
глаза и посинев от напряжения, был ему ненавистен.
— Знаем мы ваши занятия, — погрозил пальцем Петерсон и засмеялся, точно завизжал. Но его черные
глаза с желтыми белками пытливо и тревожно перебегали с лица жены
на лицо Ромашова.
С холодным потом
на лбу он потухшими, скучающими
глазами глядел
на танцующих.
Все было кончено, но Ромашов не чувствовал ожидаемого удовлетворения, и с души его не спала внезапно, как он раньше представлял себе, грязная и грубая тяжесть. Нет, теперь он чувствовал, что поступил нехорошо, трусливо и неискренно, свалив всю нравственную вину
на ограниченную и жалкую женщину, и воображал себе ее горечь, растерянность и бессильную злобу, воображал ее горькие слезы и распухшие красные
глаза там, в уборной.
Ромашова тянуло поговорить по душе, излить кому-нибудь свою тоску и отвращение к жизни. Выпивая рюмку за рюмкой, он глядел
на Веткина умоляющими
глазами и говорил убедительным, теплым, дрожащим голосом...
Веткин поглядел
на него мутными
глазами, точно сквозь какую-то пленку, икнул и вдруг запел тоненьким, дребезжащим тенорком...
И только проделав одну из этих штучек, он отводил Ромашова в сторону и глядя
на него в упор круглыми рыбьими
глазами, делал ему грубый выговор.
Ротный командир, поручик Веткин, Лбов и фельдфебель стояли посредине плаца и все вместе обернулись
на подходившего Ромашова. Солдаты тоже повернули к нему головы. В эту минуту Ромашов представил себе самого себя — сконфуженного, идущего неловкой походкой под устремленными
на него
глазами, и ему стало еще неприятнее.
Вся рота была по частям разбросана по плацу. Делали повзводно утреннюю гимнастику. Солдаты стояли шеренгами,
на шаг расстояния друг от друга, с расстегнутыми, для облегчения движений, мундирами. Расторопный унтер-офицер Бобылев из полуроты Ромашова, почтительно косясь
на подходящего офицера, командовал зычным голосом, вытягивая вперед нижнюю челюсть и делая косые
глаза...
Очередь дошла до левофлангового солдатика Хлебникова, который служил в роте общим посмешищем. Часто, глядя
на него, Ромашов удивлялся, как могли взять
на военную службу этого жалкого, заморенного человека, почти карлика, с грязным безусым лицом в кулачок. И когда подпоручик встречался с его бессмысленными
глазами, в которых, как будто раз навсегда с самого дня рождения, застыл тупой, покорный ужас, то в его сердце шевелилось что-то странное, похожее
на скуку и
на угрызение совести.
— А это то, что тогда у нас только и было в уме, что наставления для обучения стрельбе. Солдат один отвечал «Верую»
на смотру, так он так и сказал, вместо «при Понтийстем Пилате» — «примостився стреляти». До того голо-вы всем забили! Указательный палец звали не указательным, а спусковым, а вместо правого
глаза — был прицельный
глаз.
— Садись! — командует милостиво Сероштан. — А для чего она тебе дана?
На этот вопрос ответит мне… — Он обводит строгими
глазами подчиненных поочередно: — Шевчук!
— Не знаешь? — грозно воскликнул Сероштан и двинулся было
на Архипова, но, покосившись
на офицера, только затряс головой и сделал Архипову страшные
глаза. — Ну, слухай. Унутренними врагами мы называем усех сопротивляющихся закону. Например, кого?.. — Он встречает искательные
глаза Овечкина. — Скажи хоть ты, Овечкин.
Вольноопределяющийся Фокин, с университетским значком
на груди, стоит перед унтер-офицером в почтительной позе. Но его молодые серые
глаза искрятся веселой насмешкой.
Хлебников растерянными
глазами глядит
на унтер-офицера. Из его раскрытого рта вырывается, точно у осипшей вороны, одинокий шипящий звук.
— Вот так так! — Ромашов вытаращил
глаза и слегка присел. — Ссс… Надо бы ему
на чай, а у меня ничего нет. — Он с недоумением посмотрел
на денщика.