Топчась в передней, Ромашов несколько раз взглядывал на себя в стенное трюмо, оправленное в светлую ясеневую раму, и всякий раз его собственное
лицо казалось ему противно-бледным, некрасивым и каким-то неестественным, сюртук — слишком заношенным, а погоны — чересчур помятыми.
Наступило наконец пятнадцатое мая, когда, по распоряжению корпусного командира, должен был состояться смотр. В этот день во всех ротах, кроме пятой, унтер-офицеры подняли людей в четыре часа. Несмотря на теплое утро, невыспавшиеся, зевавшие солдаты дрожали в своих каламянковых рубахах. В радостном свете розового безоблачного утра их
лица казались серыми, глянцевитыми и жалкими.
Неточные совпадения
Бек-Агамалов пожимал руки офицерам, низко и небрежно склоняясь с седла. Он улыбнулся, и
казалось, что его белые стиснутые зубы бросили отраженный свет на весь низ его
лица и на маленькие черные, холеные усы…
Александра Петровна неожиданно подняла
лицо от работы и быстро, с тревожным выражением повернула его к окну. Ромашову
показалось, что она смотрит прямо ему в глаза. У него от испуга сжалось и похолодело сердце, и он поспешно отпрянул за выступ стены. На одну минуту ему стало совестно. Он уже почти готов был вернуться домой, но преодолел себя и через калитку прошел в кухню.
Никогда еще
лицо Назанского, даже в егo лучшие, трезвые минуты, не
казалось Ромашову таким красивым и интересным.
Ночь была полна глубокой тишиной, и темнота ее
казалась бархатной и теплой. Но тайная творческая жизнь чуялась в бессонном воздухе, в спокойствии невидимых деревьев, в запахе земли. Ромашов шел, не видя дороги, и ему все представлялось, что вот-вот кто-то могучий, властный и ласковый дохнет ему в
лицо жарким дыханием. И бы-ла у него в душе ревнивая грусть по его прежним, детским, таким ярким и невозвратимым вёснам, тихая беззлобная зависть к своему чистому, нежному прошлому…
Опять задребезжал робкий, молящий голос. Такой жалкий, что в нем,
казалось, не было ничего человеческого. «Господи, что же это? — подумал Ромашов, который точно приклеился около трюмо, глядя прямо в свое побледневшее
лицо и не видя его, чувствуя, как у него покатилось и болезненно затрепыхалось сердце. — Господи, какой ужас!..»
Ромашов угрюмо смотрел вбок, и ему
казалось, что никакая сила в мире не может заставить его перевести глаза и поглядеть в
лицо полковнику. «Где мое Я! — вдруг насмешливо пронеслось у него в голове. — Вот ты должен стоять навытяжку и молчать».
«Ироническая горькая улыбка
показалась на его тонких губах», — подумал Ромашов, но только подумал, потому что
лицо у него в эту минуту было жалкое, бледное и некрасиво-почтительное.
Лица играющих офицеров были бледны и
казались измученными.
Ромашов придвинулся к ней ближе. Ему
казалось, что от
лица ее идет бледное сияние. Глаз ее не было видно — вместо них были два больших темных пятна, но Ромашов чувствовал, что она смотрит на него.
«Обо мне!» — с ужасом подумал Ромашов, и ему
показалось, что все стоящие здесь одновременно обернулись на него. Но никто не пошевелился. Все стояли молчаливые, понурые и неподвижные, не сводя глаз с
лица генерала.
Мутный свет прямо падал на
лицо этого человека, и Ромашов узнал левофлангового солдата своей полуроты — Хлебникова. Он шел с обнаженной головой, держа шапку в руке, со взглядом, безжизненно устремленным вперед.
Казалось, он двигался под влиянием какой-то чужой, внутренней, таинственной силы. Он прошел так близко около офицера, что почти коснулся его полой своей шинели. В зрачках его глаз яркими, острыми точками отражался лунный свет.
Лицо это
казалось темным и то суживалось в кулачок, то растягивалось в косом направлении и было удивительно знакомо.
— Нет, вы подумайте, — полушепотом говорила Нехаева, наклонясь к нему, держа в воздухе дрожащую руку с тоненькими косточками пальцев; глаза ее неестественно расширены,
лицо казалось еще более острым, чем всегда было. Он прислонился к спинке стула, слушая вкрадчивый полушепот.
Неточные совпадения
Предстояло атаковать на пути гору Свистуху; скомандовали: в атаку! передние ряды отважно бросились вперед, но оловянные солдатики за ними не последовали. И так как на
лицах их,"ради поспешения", черты были нанесены лишь в виде абриса [Абрис (нем.) — контур, очертание.] и притом в большом беспорядке, то издали
казалось, что солдатики иронически улыбаются. А от иронии до крамолы — один шаг.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее.
Казалось, эти звуки говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали
лицом к
лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
Казалось, что весь этот ряд — не что иное, как сонное мечтание, в котором мелькают образы без
лиц, в котором звенят какие-то смутные крики, похожие на отдаленное галденье захмелевшей толпы…
По временам, однако ж, на
лице его
показывалась какая-то сомнительная улыбка, которая не предвещала ничего доброго…
Изумление
лиц, присутствовавших при этой загадочной сцене, было беспредельно. Странным
показалось и то, что градоначальник хотя и сквозь зубы, но довольно неосторожно сказал: