Неточные совпадения
Бек-Агамалов отошел на два шага от глиняного болвана, впился в него острым, прицеливающимся взглядом и
вдруг, блеснув шашкой высоко в воздухе, страшным, неуловимым для глаз движением, весь упав наперед, нанес быстрый удар. Ромашов слышал только,
как пронзительно свистнул разрезанный воздух, и тотчас же верхняя половина чучела мягко и тяжело шлепнулась на землю. Плоскость отреза была гладка, точно отполированная.
Ромашов глядел в седое, красное, раздраженное лицо и чувствовал,
как у него от обиды и от волнения колотится сердце и темнеет перед глазами… И
вдруг, почти неожиданно для самого себя, он сказал глухо...
Ромашов поглядел ему вслед, на его унылую, узкую и длинную спину, и
вдруг почувствовал, что в его сердце, сквозь горечь недавней обиды и публичного позора, шевелится сожаление к этому одинокому, огрубевшему, никем не любимому человеку, у которого во всем мире остались только две привязанности: строевая красота своей роты и тихое, уединенное ежедневное пьянство по вечерам — «до подушки»,
как выражались в полку старые запойные бурбоны.
Тогда Ромашов
вдруг с поразительной ясностью и
как будто со стороны представил себе самого себя, свои калоши, шинель, бледное лицо, близорукость, свою обычную растерянность и неловкость, вспомнил свою только что сейчас подуманную красивую фразу и покраснел мучительно, до острой боли, от нестерпимого стыда.
Ромашов, который теперь уже не шел, а бежал, оживленно размахивая руками,
вдруг остановился и с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам и ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил,
как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
И вот сейчас опять проверяю себя, стало быть, опять-таки думаю…» И он до тех пор разбирался в этих нудных, запутанных мыслях, пока ему
вдруг не стало почти физически противно:
как будто у него под черепом расплылась серая, грязная паутина, от которой никак нельзя было освободиться.
И
вдруг, вся оживившись, отнимая из рук подпоручика нитку,
как бы для того, чтобы его ничто не развлекало, она, страстно заговорила о том, что составляло весь интерес, всю главную суть ее теперешней жизни.
— Видите ли… — Он затруднялся,
как объяснить свою мысль. — Если долго повторять какое-нибудь одно слово и вдумываться в него, то оно
вдруг потеряет смысл и станет таким…
как бы вам сказать?..
—
Как же, я отлично помню. Даже помню слово, которое меня особенно поражало: «может быть». Я все качалась с закрытыми глазами и твердила: «Может быть, может быть…» И
вдруг — совсем позабывала, что оно значит, потом старалась — и не могла вспомнить. Мне все казалось, будто это какое-то коричневое, красноватое пятно с двумя хвостиками. Правда ведь?
— А то вот еще бывает, — начал таинственно Ромашов, — и опять-таки в детстве это было гораздо ярче. Произношу я какое-нибудь слово и стараюсь тянуть его
как можно дольше. Растягиваю бесконечно каждую букву. И
вдруг на один момент мне сделается так странно, странно,
как будто бы все вокруг меня исчезло. И тогда мне делается удивительно, что это я говорю, что я живу, что я думаю.
— Любовь! К женщине!
Какая бездна тайны!
Какое наслаждение и
какое острое, сладкое страдание! —
вдруг воскликнул восторженно Назанский.
И ему
вдруг нетерпеливо, страстно, до слез захотелось сейчас же одеться и уйти из комнаты. Его потянуло не в собрание,
как всегда, а просто на улицу, на воздух. Он
как будто не знал раньше цены свободе и теперь сам удивлялся тому,
как много счастья может заключаться в простой возможности идти, куда хочешь, повернуть в любой переулок, выйти на площадь, зайти в церковь и делать это не боясь, не думая о последствиях. Эта возможность
вдруг представилась ему каким-то огромным праздником души.
— Я! — Ромашов остановился среди комнаты и с расставленными врозь ногами, опустив голову вниз, крепко задумался. — Я! Я! Я! —
вдруг воскликнул он громко, с удивлением, точно в первый раз поняв это короткое сло-во. — Кто же это стоит здесь и смотрит вниз, на черную щель в полу? Это — Я. О,
как странно!.. Я-а, — протянул он медленно, вникая всем сознанием в этот звук.
Для Ромашова
вдруг сразу отверзлась целая бездна практической мудрости, скрытой в этой бесхитростной притче, которую он знал и понимал с тех пор,
как выучился читать.
Ромашов не заметил, занятый своими мыслями,
как Гайнан тихо подошел к нему сзади и
вдруг протянул через его плечо руку. Он вздрогнул и слегка вскрикнул от испуга...
Затем,
как во сне, увидел он, еще не понимая этого, что в глазах Шульговича попеременно отразились удивление, страх, тревога, жалость… Безумная, неизбежная волна, захватившая так грозно и так стихийно душу Ромашова,
вдруг упала, растаяла, отхлынула далеко. Ромашов, точно просыпаясь, глубоко и сильно вздохнул. Все стало сразу простым и обыденным в его глазах. Шульгович суетливо показывал ему на стул и говорил с неожиданной грубоватой лаской...
— И не любил никогда.
Как и вы меня, впрочем. Мы оба играли какую-то гадкую, лживую и грязную игру, какой-то пошлый любительский фарс. Я прекрасно, отлично понял вас, Раиса Александровна. Вам не нужно было ни нежности, ни любви, ни простой привязанности. Вы слишком мелки и ничтожны для этого. Потому что, — Ромашову
вдруг вспомнились слова Назанского, — потому что любить могут только избранные, только утонченные натуры!
— Что говорить, невесело, — сказал Веткин. — Но
как же иначе? Надо же людей учить делу. А
вдруг война?
— Э-э, развели философию.
Какого черта! А если на нас
вдруг нападут немцы? Кто будет Россию защищать?
Он вышел из дому. Теплый весенний воздух с нежной лаской гладил его щеки. Земля, недавно обсохшая после дождя, подавалась под ногами с приятной упругостью. Из-за заборов густо и низко свешивались на улицу белые шапки черемухи и лиловые — сирени. Что-то
вдруг с необыкновенной силой расширилось в груди Ромашова,
как будто бы он собирался летать. Оглянувшись кругом и видя, что на улице никого нет, он вынул из кармана Шурочкино письмо, перечитал его и крепко прижался губами к ее подписи.
Как-то неловко: подполковник славной русской армии и
вдруг — о свиньях.
Вообще пили очень много,
как и всегда, впрочем, пили в полку: в гостях друг у друга, в собрании, на торжественных обедах и пикниках. Говорили уже все сразу, и отдельных голосов нельзя было разобрать. Шурочка, выпившая много белого вина, вся раскрасневшаяся, с глазами, которые от расширенных зрачков стали совсем черными, с влажными красными губами,
вдруг близко склонилась к Ромашову.
Ему нужно было отвести на чем-нибудь свою варварскую душу, в которой в обычное время тайно дремала старинная родовая кровожадность. Он, с глазами, налившимися кровью, оглянулся кругом и,
вдруг выхватив из ножен шашку, с бешенством ударил по дубовому кусту. Ветки и молодые листья полетели на скатерть, осыпав,
как дождем, всех сидящих.
— Позвольте-ка, господа, вот я вам покажу замечательный фокус! — закричал
вдруг Тальман. — Здесь нэт никакой чудеса или волшебство, а не что иной,
как проворство рук. Прошу почтеннейший публикум обратить внимание, что у меня нет никакой предмет в рукав. Начинаю. Ейн, цвей, дрей… алле гоп!..
Остальные постепенно разбрелись по поляне невдалеке от костра. Затеяли было играть в горелки, но эта забава вскоре окончилась, после того
как старшая Михина, которую поймал Диц,
вдруг раскраснелась до слез и наотрез отказалась играть. Когда она говорила, ее голос дрожал от негодования и обиды, но причины она все-таки не объяснила.
— Не называйте меня Шурочкой, я не хочу этого. Все другое, только не это… Кстати, —
вдруг точно вспомнила она, —
какое у вас славное имя — Георгий. Гораздо лучше, чем Юрий… Гео-ргий! — протянула она медленно,
как будто вслушиваясь в звуки этого слова. — Это гордо.
Потом он видел,
как Николаев встал из-за карт и, отведя Шурочку в сторону, долго что-то ей говорил с гневными жестами и со злым лицом. Она
вдруг выпрямилась и сказала ему несколько слов с непередаваемым выражением негодования и презрения. И этот большой сильный человек
вдруг покорно съежился и отошел от нее с видом укрощенного, но затаившего злобу дикого животного.
Какая-то бодрая, смелая волна
вдруг подхватила Ромашова, легко и сладко подняв его на себе.
— Спасибо вам великое, родной мой, — сказал он дрожащим голосом, и его глаза
вдруг заблестели слезами. Он,
как и многие чудаковатые боевые генералы, любил иногда поплакать. — Спасибо, утешили старика. Спасибо, богатыри! — энергично крикнул он роте.
Но перед церемониальным маршем все ободрились. Офицеры почти упрашивали солдат: «Братцы, вы уж постарайтесь пройти молодцами перед корпусным. Не осрамите». И в этом обращении начальников с подчиненными проскальзывало теперь что-то заискивающее, неуверенное и виноватое.
Как будто гнев такой недосягаемо высокой особы,
как корпусный командир,
вдруг придавил общей тяжестью офицера и солдата, обезличил и уравнял их и сделал в одинаковой степени испуганными, растерянными и жалкими.
Они не подали друг другу рук, а только притронулись к козырькам. Но когда Ромашов глядел на удаляющийся в пыли белый крепкий затылок Николаева, он
вдруг почувствовал себя таким оставленным всем миром и таким внезапно одиноким,
как будто от его жизни только что отрезали что-то самое большое, самое главное.
Изредка, время от времени, в полку наступали дни какого-то общего, повального, безобразного кутежа. Может быть, это случалось в те странные моменты, когда люди, случайно между собой связанные, но все вместе осужденные на скучную бездеятельность и бессмысленную жестокость,
вдруг прозревали в глазах друг у друга, там, далеко, в запутанном и угнетенном сознании, какую-то таинственную искру ужаса, тоски и безумия. И тогда спокойная, сытая,
как у племенных быков, жизнь точно выбрасывалась из своего русла.
Ромашов знал, что и сам он бледнеет с каждым мгновением. В голове у него сделалось знакомое чувство невесомости, пустоты и свободы. Странная смесь ужаса и веселья подняла
вдруг его душу кверху, точно легкую пьяную пену. Он увидел, что Бек-Агамалов, не сводя глаз с женщины, медленно поднимает над головой шашку. И
вдруг пламенный поток безумного восторга, ужаса, физического холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед, он еще успел расслышать,
как Бек-Агамалов прохрипел яростно...
Он слышал,
как Николаев спросил в буфете рюмку коньяку и
как он прощался с кем-то. Потом почувствовал мимо себя шаги Николаева. Хлопнула на блоке дверь. И
вдруг через несколько секунд он услышал со двора за своей спиной осторожный шепот...
— А знаете ли, — заговорил он
вдруг, нахмурившись, — знаете,
какую штуку однажды я видел на маневрах?