Неточные совпадения
По шоссе медленно ехал верхом офицер
в белых перчатках и
в адъютантском мундире. Под ним была высокая длинная лошадь золотистой масти с коротким, по-английски, хвостом. Она горячилась, нетерпеливо мотала крутой, собранной мундштуком шеей и часто перебирала тонкими
ногами.
— Эх, ба-тень-ка! — с презрением, сухо и недружелюбно сказал Слива несколько минут спустя, когда офицеры расходились по домам. — Дернуло вас разговаривать. Стояли бы и молчали, если уж Бог убил. Теперь вот мне из-за вас
в приказе выговор. И на кой мне черт вас
в роту прислали? Нужны вы мне, как собаке пятая
нога. Вам бы сиську сосать, а не…
Медленно идя по шоссе, с трудом волоча
ноги в огромных калошах, Ромашов неотступно глядел на этот волшебный пожар.
Ромашов, который теперь уже не шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и с трудом пришел
в себя. По его спине, по рукам и
ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек
в глубине сада.
На дворе стояла совершенно черная, непроницаемая ночь, так что сначала Ромашову приходилось, точно слепому, ощупывать перед собой дорогу.
Ноги его
в огромных калошах уходили глубоко
в густую, как рахат-лукум, грязь и вылезали оттуда со свистом и чавканьем. Иногда одну из калош засасывало так сильно, что из нее выскакивала
нога, и тогда Ромашову приходилось, балансируя на одной
ноге, другой
ногой впотьмах наугад отыскивать исчезнувшую калошу.
От долгого сиденья у него затекли
ноги и заболела спина. Вытянувшись во весь рост, он сильно потянулся вверх и выгнул грудь, и все его большое, мускулистое тело захрустело
в суставах от этого мощного движения.
Ромашов потихоньку встал с кровати и сел с
ногами на открытое окно, так что его спина и его подошвы упирались
в противоположные косяки рамы.
Все равно: наняться поденщиком, поступить
в лакеи,
в кучера — переодеваться, хитрить, чтобы только хоть раз
в год случайно увидеть ее, поцеловать следы ее
ног на лестнице, чтобы — о какое блаженство! — раз
в жизни прикоснуться к ее платью.
Глупостью, пошлостью, провинциальным болотом и злой сплетней повеяло на Ромашова от этого безграмотного и бестолкового письма. И сам себе он показался с
ног до головы запачканным тяжелой, несмываемой грязью, которую на него наложила эта связь с нелюбимой женщиной — связь, тянувшаяся почти полгода. Он лег
в постель, удрученный, точно раздавленный всем нынешним днем, и, уже засыпая, подумал про себя словами, которые он слышал вечером от Назанского...
В серой расстегнутой тужурке кружился Ромашов по своей крошечной комнате, задевая
ногами за ножки кровати, а локтями за шаткую пыльную этажерку.
Из окна направо была видна через ворота часть грязной, черной улицы, с чьим-то забором по ту сторону. Вдоль этого забора, бережно ступая
ногами в сухие места, медленно проходили люди. «У них целый день еще впереди, — думал Ромашов, завистливо следя за ними глазами, — оттого они и не торопятся. Целый свободный день!»
И вместе с тем вспомнилось ему, как
в раннем детстве, еще до корпуса, мать наказывала его тем, что привязывала его тоненькой ниткой за
ногу к кровати, а сама уходила.
— Я! — Ромашов остановился среди комнаты и с расставленными врозь
ногами, опустив голову вниз, крепко задумался. — Я! Я! Я! — вдруг воскликнул он громко, с удивлением, точно
в первый раз поняв это короткое сло-во. — Кто же это стоит здесь и смотрит вниз, на черную щель
в полу? Это — Я. О, как странно!.. Я-а, — протянул он медленно, вникая всем сознанием
в этот звук.
Загремела дверь, и
в комнату вскочил Гайнан. Переминаясь с
ноги на
ногу и вздрагивая плечами, точно приплясывая, он крикнул...
В переднюю вышел, весь красный, с каплями на носу и на висках и с перевернутым, смущенным лицом, маленький капитан Световидов. Правая рука была у него
в кармане и судорожно хрустела новенькими бумажками. Увидев Ромашова, он засеменил
ногами, шутовски-неестественно захихикал и крепко вцепился своей влажной, горячей, трясущейся рукой
в руку подпоручика. Глаза у него напряженно и конфузливо бегали и
в то же время точно щупали Ромашова: слыхал он или нет?
Он прошел
в столовую. Там уже набралось много народа; почти все места за длинным, покрытым клеенкой столом были заняты. Синий табачный дым колыхался
в воздухе. Пахло горелым маслом из кухни. Две или три группы офицеров уже начинали выпивать и закусывать. Кое-кто читал газеты. Густой и пестрый шум голосов сливался со стуком ножей, щелканьем бильярдных шаров и хлопаньем кухонной двери. По
ногам тянуло холодом из сеней.
— Миль пардон, мадам [Тысяча извинений, сударыня (франц.).]. Се ма фот!.. Это моя вина! — воскликнул Бобетинский, подлетая к ней. На ходу он быстро шаркал
ногами, приседал, балансировал туловищем и раскачивал опущенными руками с таким видом, как будто он выделывал подготовительные па какого-то веселого балетного танца. — Ваш-шу руку. Вотр мэн, мадам. Господа,
в залу,
в залу!
Рослый, патлатый Арчаковский кружил вокруг себя маленькую, розовенькую младшую Лыкачеву, слегка согнувшись над нею и глядя ей
в пробор; не выделывая па, он лишь лениво и небрежно переступал
ногами, как танцуют обыкновенно с детьми.
— Кавалье, ан аван! Рон де кавалье [Кавалеры, вперед! Кавалеры,
в круг! (франц.)]. А гош! Налево, налево! Да налево же, господа! Эх, ничего не понимают! Плю де ля ви, месьё! [Больше жизни, господа (франц.)] — кричал Бобетинский, увлекая танцоров
в быстрый круговорот и отчаянно топая
ногами.
Пол задрожал и ритмично заколыхался под тяжелым топотом
ног,
в такт мазурке зазвенели подвески у люстры, играя разноцветными огнями, и мерно заколыхались тюлевые занавески на окнах.
— Вы, кажется, пьяны! — брезгливо воскликнула Раиса и кинула на Ромашова тот взгляд, которым
в романах героини меряют злодеев с головы до
ног.
Этот вялый, опустившийся на вид человек был страшно суров с солдатами и не только позволял драться унтер-офицерам, но и сам бил жестоко, до крови, до того, что провинившийся падал с
ног под его ударами. Зато к солдатским нуждам он был внимателен до тонкости: денег, приходивших из деревни, не задерживал и каждый день следил лично за ротным котлом, хотя суммами от вольных работ распоряжался по своему усмотрению. Только
в одной пятой роте люди выглядели сытнее и веселее, чем у него.
Против обыкновения, Слива почти не обратил на него внимания и не выкинул ни одной из своих штучек. Только когда Ромашов остановился
в шаге от него, с почтительно приложенной рукой к козырьку и сдвинутыми вместе
ногами, он сказал, подавая ему для пожатия свои вялые пальцы, похожие на пять холодных сосисок...
Став руками на их концы, он
в три приема раскачался, и вдруг, описав всем телом полный круг, так что на один момент его
ноги находились прямо над головой, он с силой оттолкнулся от брусьев, пролетел упругой дугой на полторы сажени вперед, перевернулся
в воздухе и ловко, по-кошачьи, присел на землю.
Хлебников делал усилия подняться, но лишь беспомощно дрыгал
ногами и раскачивался из стороны
в сторону. На секунду он обернул
в сторону и вниз свое серое маленькое лицо, на котором жалко и нелепо торчал вздернутый кверху грязный нос. И вдруг, оторвавшись от перекладины, упал мешком на землю.
Весь полк ходил перепачканный с
ног до головы
в глине.
И все эти хитрости военного устава: ловкость поворотов, лихость ружейных приемов, крепкая постановка
ноги в маршировке, а вместе с ними все эти тактики и фортификации, на которые он убил девять лучших лет своей жизни, которые должны были наполнить и всю его остальную жизнь и которые еще так недавно казались ему таким важным и мудрым делом, — все это вдруг представилось ему чем-то скучным, неестественным, выдуманным, чем-то бесцельным и праздным, порожденным всеобщим мировым самообманом, чем-то похожим на нелепый бред.
Он вышел из дому. Теплый весенний воздух с нежной лаской гладил его щеки. Земля, недавно обсохшая после дождя, подавалась под
ногами с приятной упругостью. Из-за заборов густо и низко свешивались на улицу белые шапки черемухи и лиловые — сирени. Что-то вдруг с необыкновенной силой расширилось
в груди Ромашова, как будто бы он собирался летать. Оглянувшись кругом и видя, что на улице никого нет, он вынул из кармана Шурочкино письмо, перечитал его и крепко прижался губами к ее подписи.
Он повел его за собою через всю квартиру, состоявшую из пяти-шести комнат. Не было
в них ни мебели, ни занавесок. Воздух был пропитан острым запахом, свойственным жилью мелких хищников. Полы были загажены до того, что по ним скользили
ноги.
Мы кружились быстро-быстро, но не касались
ногами пола, а точно плавали
в воздухе и кружились, кружились.
— Конечно, летаю, — ответил он. — Но только с каждым годом все ниже и ниже. Прежде,
в детстве, я летал под потолком. Ужасно смешно было глядеть на людей сверху: как будто они ходят вверх
ногами. Они меня старались достать половой щеткой, но не могли. А я все летаю и все смеюсь. Теперь уже этого нет, теперь я только прыгаю, — сказал Ромашов со вздохом. — Оттолкнусь
ногами и лечу над землей. Так, шагов двадцать — и низко, не выше аршина.
В пол-аршина от лица Ромашова лежали ее
ноги, скрещенные одна на другую, две маленькие ножки
в низких туфлях и
в черных чулках, с каким-то стрельчатым белым узором. С отуманенной головой, с шумом
в ушах, Ромашов вдруг крепко прижался зубами к этому живому, упругому, холодному, сквозь чулок, телу.
Она обвилась руками вокруг его шеи и прижалась горячим влажным ртом к его губам и со сжатыми зубами, со стоном страсти прильнула к нему всем телом, от
ног до груди. Ромашову почудилось, что черные стволы дубов покачнулись
в одну сторону, а земля поплыла
в другую, и что время остановилось.
Они пошли по тому направлению, где слышались голоса. У Ромашова подгибались и дрожали
ноги и било
в виски. Он шатался на ходу.
Унтер-офицеры жестоко били своих подчиненных за ничтожную ошибку
в словесности, за потерянную
ногу при маршировке, — били
в кровь, выбивали зубы, разбивали ударами по уху барабанные перепонки, валили кулаками на землю.
В половине одиннадцатого приехал полковой командир. Под ним был огромный, видный гнедой мерин, весь
в темных яблоках, все четыре
ноги белые до колен. Полковник Шульгович имел на лошади внушительный, почти величественный вид и сидел прочно, хотя чересчур по-пехотному, на слишком коротких стременах. Приветствуя полк, он крикнул молодцевато, с наигранным веселым задором...
Уже Ромашов отчетливо видел его грузную, оплывшую фигуру с крупными поперечными складками кителя под грудью и на жирном животе, и большое квадратное лицо, обращенное к солдатам, и щегольской с красными вензелями вальтрап на видной серой лошади, и костяные колечки мартингала, и маленькую
ногу в низком лакированном сапоге.
У него
в роте путем долгого, упорного труда был выработан при маршировке особый, чрезвычайно редкий и твердый шаг, причем солдаты очень высоко поднимали
ногу вверх и с силою бросали ее на землю. Это выходило громко и внушительно и служило предметом зависти для других ротных командиров.
Теперь Ромашов один. Плавно и упруго, едва касаясь
ногами земли, приближается он к заветной черте. Голова его дерзко закинута назад и гордым вызовом обращена влево. Во всем теле у него такое ощущение легкости и свободы, точно он получил неожиданную способность летать. И, сознавая себя предметом общего восхищения, прекрасным центром всего мира, он говорит сам себе
в каком-то радужном, восторженном сне...
Казалось, он этим коротким криком сразу толкнул весь полк. С оглушительным радостным ревом кинулись полторы тысячи людей
в разные стороны, и земля затряслась и загудела под их
ногами.
Ромашов, бледнея, посмотрел с ненавистью
в глаза Николаеву.
Ноги и руки у него вдруг страшно отяжелели, голова сделалась легкой и точно пустой, а сердце пало куда-то глубоко вниз и билось там огромными, болезненными толчками, сотрясая все тело.
Сонная вода густо и лениво колыхалась под его
ногами, мелодично хлюпая о землю, а месяц отражался
в ее зыбкой поверхности дрожащим столбом, и казалось, что это миллионы серебряных рыбок плещутся на воде, уходя узкой дорожкой к дальнему берегу, темному, молчаливому и пустынному.
Хлебников молчал, сидя
в неловкой позе с неестественно выпрямленными
ногами. Ромашов видел, как его голова постепенно, едва заметными толчками опускалась на грудь. Опять послышался подпоручику короткий хриплый звук, и
в душе у него шевельнулась жуткая жалость.
Эта бессонная лихорадочная ночь, чувство одиночества, ровный, матовый, неживой свет луны, чернеющая глубина выемки под
ногами, и рядом с ним молчаливый, обезумевший от побоев солдат — все, все представилось ему каким-то нелепым, мучительным сновидением, вроде тех снов, которые, должно быть, будут сниться людям
в самые последние дни мира.
Было шесть часов вечера. Ромашов сидел с
ногами на подоконнике и тихо насвистывал вальс из «Фауста».
В саду кричали воробьи и стрекотали сороки. Вечер еще не наступил, но между деревьями уже бродили легкие задумчивые тени.
Глубоко внизу под его
ногами широко и
в беспорядке разбросались маленькие огоньки.
Тут было пять или шесть женщин. Одна из них, по виду девочка лет четырнадцати, одетая пажом, с
ногами в розовом трико, сидела на коленях у Бек-Агамалова и играла шнурами его аксельбантов. Другая, крупная блондинка,
в красной шелковой кофте и темной юбке, с большим красивым напудренным лицом и круглыми черными широкими бровями, подошла к Ромашову.
— Послушайте, давно ли вы здесь? — спросил Ромашов женщину
в красной кофте и воровато, как будто незаметно для себя, положил ладонь на ее крепкую теплую
ногу.
Он скрежетал, потрясал пред собой кулаками и топал
ногами. Лицо у него сделалось малиновым, на лбу вздулись, как шнурки, две жилы, сходящиеся к носу, голова была низко и грозно опущена, а
в выкатившихся глазах страшно сверкали обнажившиеся круглые белки.
Бек-Агамалов нахмурил брови и, точно растерявшись, опустил вниз шашку. Ромашов видел, как постепенно бледнело его лицо и как
в глазах его разгорался зловещий желтый блеск. И
в то же время он все ниже и ниже сгибал
ноги, весь съеживался и вбирал
в себя шею, как зверь, готовый сделать прыжок.