Неточные совпадения
Буланин вздрогнул и поднял глаза. Перед ним, заложив
руки в карманы панталон, стоял рослый воспитанник и рассматривал его сонным, скучающим взглядом.
Скоро вокруг Буланина,
в углу между печкой и дверью, образовалась довольно густая толпа. Тотчас же установилась очередь. «Чур, я за Базуткой!» — крикнул чей-то голос, и тотчас же остальные загалдели: «А я за Миллером! А я за Утконосом! А я за тобой!» — и покамест один вертел пуговицу, другие уже протягивали
руки и даже пощелкивали от нетерпения пальцами.
Тогда, из боязни уронить свой авторитет перед «малышами», весь красный от натуги, он уперся одной
рукой в грудь Буланина, а другой изо всех сил рванул пуговицу к себе.
Может быть, у каждого мелькнула
в это мгновение мысль, что и он когда-то был новичком,
в такой же курточке, сшитой дома любимыми
руками.
Заложив правую
руку в задний карман сюртука, а левой перебирая цепочку, висящую вдоль борта, и
в то же время то поднимаясь быстро на цыпочки, то опускаясь на каблуки, Петух сказал небольшую, но прочувствованную речь...
Зимою почти у всех «малышей» образовались на
руках «цыпки», то есть кожа на наружной стороне кисти шершавела, лупилась и давала трещины, которые
в скором времени сливались
в одну общую грязную рану.
Показаться дома
в мундире с золотыми галунами и
в кепи, надетом набекрень, отдавать на улице честь офицерам и видеть, как они
в ответ, точно знакомому, будут прикладывать
руку к козырьку, вызвать удивленно-почтительные взгляды сестер и младшего брата — все эти удовольствия казались такими заманчивыми, что предвкушение их даже несколько стушевывало, оттирало на задний план предстоящее свидание с матерью.
Это предложение сделал Грузов, вошедший
в класс с небольшим ящичком
в руках. Все сразу затихли и повернули к нему головы. Грузов вертел ящик перед глазами сидевших
в первом ряду и продолжал кричать тоном аукциониста...
— Ну, хоть из
рук… а то
в ящике-то не видно… Может быть, что-нибудь сломано…
— Я тебе дам банку килек и перочинный ножичек, — торговался Бринкен, отворачивая
в то же время голову от грузовского кукиша и отводя его от себя
рукой.
— Ну вот и покупай, и прекрасно, — сунул ему Грузов
в руки ящик. — Твой фонарь — владей, Фаддей, моей Маланьей! Дешево отдаю, да уж очень ты мне, Буланка, понравился. А вы, братцы, — обратился он к новичкам, — вы, братцы, смотрите, будьте свидетелями, что Буланка мне должен два рубля. Ну, чур, мена без размена… Слышите? Ты, гляди, не вздумай надуть, — нагнулся он внушительно к Буланину. — Отдашь деньги-то?
Буланин быстро и крепко трет их один о другой, потом обмакивает мякоть ладони
в порошок и так торопливо чистит пуговицы, что обжигает на
руке кожу. Большой палец делается черным от меди и кирпича, но мыться некогда, можно и после успеть…
Один спорил, что он
в течение двух дней напишет все числа от 1 до 1 000 000, другой брался выкурить подряд и непременно затягиваясь всей грудью, пятнадцать папирос, третий ел сырую рыбу или улиток и пил чернила, четвертый хвастал, что продержит
руку над лампой, пока досчитает до тридцати…
Не за четыре законных, а по крайней мере за пятнадцать шагов, он прикладывал
руку к козырьку, высоко задирая кверху локоть, и таращил на офицера сияющие глаза,
в которых ясно можно было прочесть испуг, радость и нетерпеливое ожидание.
И так как он был совсем еще неопытен
в разбирании погонов и петличек, то с одинаковым удовольствием отдавал честь и фельдфебелям и акцизным чиновникам, а один раз даже козырнул казачьему денщику, несшему судки с офицерским обедом, на что денщик тотчас же ответил без малейшего знака смущения, но чрезвычайно вежливо, переложив судки из правой
руки в левую.
После долгих совещаний решили снять Буланина во весь рост: правой
рукой он должен опираться на колонну, а
в левой, опущенной вниз, держать кепи.
Он поспешно развязал узелок, стараясь увернуться от хищных
рук, вырывавших его, и сунул
в чью-то
руку яблоко. Но
в это время на всю копошащуюся вокруг Буланина массу налетел какой-то огромный рыжий малый и закричал неистовым голосом...
Банка окончательно разбилась
в их
руках; оба обрезались до крови, но, не обращая на это внимания, принялись тузить друг друга.
Произошло что-то невообразимое. Верхние навалились на нижних, нижние рухнули на пол и делали судорожные движения
руками и ногами, чтобы выбраться из этой кутерьмы. Те, кому это удавалось,
в свою очередь, карабкались на самый верх «мала-кучи». Некоторые хохотали, другие задыхались под тяжестью давивших их тел, ругались, как ломовые извозчики, плакали и
в остервенении кусали и царапали первое, что им попадалось, — все равно, будь это
рука или нога, живот или лицо неизвестного врага.
Повергнутый сильным толчком на землю, Буланин почувствовал, как чье-то колено с силою уперлось
в его шею. Он пробовал освободиться, но то же самое колено втиснуло его рот и нос
в чей-то мягкий живот,
в то время как на его спине барахтались еще десятки
рук и ног. Недостаток воздуха вдруг придал Буланину припадочную силу. Ударив кулаком
в лицо одного соседа и схватившись за волосы другого, он рванулся и выскочил из кучи.
И как это ни покажется странным, но «свой собственный» мальчишеский мирок был настолько прочнее и устойчивее педагогических ухищрений, что всегда брал над ними перевес. Это уже из одного того было видно, что если и поступал
в число воспитателей свежий, сильный человек с самыми искренними и гуманными намерениями, то спустя два года (если только он сам не уходил раньше) он опускался и махал
рукой на прежние бредни.
И на этот раз, не дожидаясь согласия малыша, он берет
в руку последние суставы его пальцев и, поочередно нажимая на них, заставляет импровизированную скрипку гримасничать и взвизгивать от боли.
— Хорошая скрипка, — говорит он, оставив, наконец,
в покое
руку новичка. Ты ее береги, братец: это скрипка дорогая…
Прежде всего отчаянные выделялись от товарищей наружностью и костюмом. Панталоны и пиджак у них всегда бывали разорваны
в лохмотья, сапоги с рыжими задниками, нечищенные пуговицы позеленели от грязи… Чесать волосы и мыть
руки считалось между отчаянными лишней, пожалуй даже вредной, роскошью, «бабством», как они говорили… Кроме того, так как отчаянный принадлежал
в то же время к страстным игрокам, то правый рукав пиджака у него был постоянно заворочен, а
в карманах всегда бренчали десятки пуговиц и перьев.
В конце концов начальство «махало на них
рукой» и дожидалось только, когда отчаянный, не выдержав вторично экзамена
в одном и том же классе, оставался на третий год.
При каждом слове, на каждом шагу он ругался, как пьяный солдат, самой площадной бранью, и это служило ему оружием, при помощи которого он держал
в руках даже силачей.
Тогда Мячков размахивался и изо всех сил ударял наивного хвастуна, но не
в грудь, а под ложечку, как раз туда, где кончается грудная клетка и где у детей такое чувствительное место. Несколько минут новичок не мог передохнуть и с вытаращенными глазами, перегнувшись пополам, весь посиневший от страшной боли, только раскрывал и закрывал рот, как рыба, вытащенная из воды. А Мячков около него радостно потирал
руки, кашлял и сгибался
в три погибели, заливаясь тоненьким ликующим смехом.
В гимназической жизни не было более тяжкого и опасного преступления, как фискальство. Фискала не принимали ни
в одну игру; не только дружиться с ним или миролюбиво разговаривать, но даже подавать ему
руку считалось унизительным. Единственное обращение, допускаемое с фискалом, были подзатыльники, со-провождаемые известным сатирическим куплетом...
Выбежав из класса, весь бледный, трясущийся, с разорванным чьими-то
руками воротником пиджака, Сысоев остановился
в дверях и выкрикнул, задыхаясь от злобы...
Буланин вдруг почувствовал странный, раздражающий холод
в груди, и кисти его
рук, мгновенно похолодев, сделались влажными и слабыми. Ему представилось, что на его собственное лицо наложили мягкую подушку и что он задыхается под ней.
Непонятным, поразительным казалось Буланину, почему, покидая навек гимназию, Сысоев не воспользовался последней местью, остававшейся у него
в руках, почему он ни слова никому не сказал о том, что с ним делали
в ту страшную ночь: без сомнения, зачинщиков по меньшей мере сильно высекли бы.
И вот часов
в двенадцать целая орда хватала спящего рыбака за
руки и за ноги, влекла его к дверям, распластывала поперек порога и начинала под общий хохот, свист и гиканье симпатическое лечение.
Если замечали, что воспитанник чересчур часто суется к преподавателям с предложением ножичка и карандашика или лезет к ним с просьбами объяснить непонятное место, или постоянно подымает кверху
руку, говоря: «Позвольте мне, господин преподаватель, я знаю…»,
в то время когда спрошенный товарищ только хлопает
в недоумении глазами, — когда замечали за кем-нибудь такое поведение, его считали подлизой…
На место, на место…»
В то же время бесцеремонные
руки хватались за фалды его пиджака и тянули его обратно на скамейку.
И он не открывался ей. Он предпочитал приходить
в корпус с пустыми
руками и получать жестокие побои от Грузова. Иногда ему удавалось внести
в счет долга гривенник, или пару яблоков, или пяток украденных у матери папирос. Но долг от этого уменьшался едва заметно, потому что Грузов запутал своего должника сложной системой ростовщичьих процентов.
В спальне,
в чистилке, стояла скамейка, покрытая простыней. Войдя, он видел и не видел дядьку Балдея, державшего
руки за спиной. Двое других дядек Четуха и Куняев — спустили с него панталоны, сели Буланину на ноги и на голову. Он услышал затхлый запах солдатских штанов. Было ужасное чувство, самое ужасное
в этом истязании ребенка, — это сознание неотвратимости, непреклонности чужой воли. Оно было
в тысячу раз страшнее, чем физическая боль…