— Ну да ладно! — говорит, наконец, с неудовольствием Смирнов. — Начнешь с вами, так
и сам не рад. Давай-ка лучше в козла… Угощайте: кому сдавать? Вам.
Из этого разговора ты увидел, что Рахметову хотелось бы выпить хересу, хоть он и не пьет, что Рахметов не безусловно «мрачное чудовище», что, напротив, когда он за каким-нибудь приятным делом забывает свои тоскливые думы, свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да только, говорит, редко мне это удается, и горько, говорит, мне, что мне так редко это удается, я, говорит,
и сам не рад, что я «мрачное чудовище», да уж обстоятельства-то такие, что человек с моею пламенною любовью к добру не может не быть «мрачным чудовищем», а как бы не это, говорит, так я бы, может быть, целый день шутил, да хохотал, да пел, да плясал.
Гавриловна. Строгостью ничего не возьмешь! Хоть скажи им, пожалуй, что вот, мол, за то-то и то-то вешать будут — все-таки будут делать. Где больше строгости, там и греха больше. Надо судить по человечеству. Нужды нет, что у них разум-то купленый, а у нас свой дешевый, да и то мы так не рассуждаем. На словах-то ты прикажи строго-настрого, а на деле не всякого виноватого казни, а иного и помилуй. Иное дело бывает от баловства, а иной беде
и сам не рад.
Фекла. Да уж обыкновенно, как не понимать. Был у нас и надворный советник, да отказали: не пондравился. Такой уж у него нрав-то странный был: что ни скажет слово, то и соврет, а такой на взгляд видный. Что ж делать, так уж ему бог дал. Он-то
и сам не рад, да уж не может, чтобы не прилгнуть. Такая уж на то воля божия.
— Помилуйте! он, чай,
и сам не рад, что зашел так далеко: да теперь уж делать нечего. Верно, думает: авось, пожалеют Москвы и станут мириться. Ведь он уж не в первый раз поддевает на эту штуку. На то, сударь, пошел: aut Caesar, aut nihil — или пан, или пропал. До сих пор ему удавалось, а как раз промахнется, так и поминай как звали!
Неточные совпадения
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен. В
самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если
и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни
не будет
рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну.
Сам Соломон
не разрешит, что в ней правда
и что неправда.
Раз решив
сам с собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим честолюбием, взяв, по крайней мере, на себя эту роль, — Вронский уже
не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что он, приехав в полк, пришел
не к нему первому. Серпуховской был добрый приятель,
и он был
рад ему.
Я сидел у княгини битый час. Мери
не вышла, — больна. Вечером на бульваре ее
не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в
самом деле грозный вид. Я
рад, что княжна больна: они сделали бы ей какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа
и отчаянный вид; он, кажется, в
самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..
В красавиц он уж
не влюблялся, // А волочился как-нибудь; // Откажут — мигом утешался; // Изменят —
рад был отдохнуть. // Он их искал без упоенья, // А оставлял без сожаленья, // Чуть помня их любовь
и злость. // Так точно равнодушный гость // На вист вечерний приезжает, // Садится; кончилась игра: // Он уезжает со двора, // Спокойно дома засыпает //
И сам не знает поутру, // Куда поедет ввечеру.
Цветы, любовь, деревня, праздность, // Поля! я предан вам душой. // Всегда я
рад заметить разность // Между Онегиным
и мной, // Чтобы насмешливый читатель // Или какой-нибудь издатель // Замысловатой клеветы, // Сличая здесь мои черты, //
Не повторял потом безбожно, // Что намарал я свой портрет, // Как Байрон, гордости поэт, // Как будто нам уж невозможно // Писать поэмы о другом, // Как только о себе
самом.