Неточные совпадения
Конечно, Юра Паратино — не германский император, не знаменитый бас, не модный писатель, не исполнительница цыганских романсов, но когда я думаю о том, каким весом и уважением окружено его имя
на всем побережье Черного
моря, — я с удовольствием и с гордостью вспоминаю его дружбу ко мне.
Все артели уходят
на своих баркасах в
море.
И
на другой день еще приходят баркасы с
моря.
А через десять минут мы возвращаемся обратно в кофейню один за другим. Каждый выдумывает какой-нибудь предлог для своего отсутствия. Но штаны и куртки у нас мокры, а у Яни запуталась в усах и бороде рыбья чешуя, и от нас еще идет запах
моря и сырой рыбы. И Христо, который не может справиться с недавним охотничьим возбуждением, нет-нет да и намекнет
на наше предприятие.
Когда он поедет в
море со своей артелью, состоящей из татар, морской святитель будет прибит
на корме как руководитель и податель счастья.
И вот однажды, с первым попутным ветром,
на исходе ночи, но еще в глубокой тьме, сотни лодок отплывают от Крымского полуострова под парусами в
море.
Лодка, вся наклонившись
на один бок, плавно выносится из устья бухты в открытое
море.
Два плоских камня
на обеих оконечностях главной веревки служат якорями, затопляющими ее, а два буйка, плавающих
на этих якорях
на поверхности
моря, указывают их положение.
Помощник с непостижимой ловкостью и быстротой насаживает приманку
на крючки, а атаман тщательно укладывает всю снасть в круглую корзину, вдоль ее стен, правильной спиралью, наживкой внутрь. В темноте, почти ощупью, вовсе не так легко исполнить эту кропотливую работу, как кажется с первого взгляда. Когда придет время опускать снасть в
море, то один неудачно насаженный крючок может зацепиться за веревку и жестоко перепутать всю систему.
У каждого атамана есть свои излюбленные счастливые пункты, и он их находит в открытом
море, за десятки верст от берега так же легко, как мы находим коробку с перьями
на своем письменном столе.
Выбрасывают
на веревке в
море первый камень, устанавливают глубину, привязывают буек и от него идут
на веслах вперед
на всю длину перемета, который атаман с необычайной быстротой выматывает из корзины.
На другой день или через день идут опять в
море и вытаскивают снасть.
Но он набрал свою артель из самой зеленой и самой отчаянной молодежи, сурово прикрикнул, как настоящий хозяин,
на занывшую было старуху мать, изругал ворчливых стариков соседей гнусными матерными словами и вышел в
море пьяный, с пьяной командой, стоя
на корме со сбитой лихо
на затылок барашковой шапкой, из-под которой буйно выбивались
на загорелый лоб курчавые, черные, как у пуделя, волосы.
Стоя
на самом носу, который то взлетал
на пенистые бугры широких волн, то стремительно падал в гладкие водяные зеленые ямы, Ваня размеренными движениями рук и спины выбирал из
моря перемет. Пять белужонков, попавшихся с самого начала, почти один за другим, уже лежали неподвижно
на дне баркаса, но потом ловля пошла хуже: сто или полтораста крючков подряд оказались пустыми, с нетронутой наживкой.
И в ту же секунду Ваня Андруцаки почувствовал, что огромная живая тяжесть, вздрагивая и сопротивляясь, повисла у него
на натянувшемся вкось перемете, в самой глубине
моря. Когда же, позднее, наклонившись за борт, он увидел под водой и все длинное, серебряное, волнующееся, рябящее тело чудовища, он не удержался и, обернувшись назад к артели, прошептал с сияющими от восторга глазами...
Этого уж никак не следовало делать! Спаси бог, будучи в
море, предупреждать события или радоваться успеху, не дойдя до берега. И старая таинственная примета тотчас же оправдалась
на Ване Андруцаки. Он уже видел не более как в полуаршине от поверхности воды острую, утлую костистую морду и, сдерживая бурное трепетание сердца, уже готовился подвести ее к борту, как вдруг… могучий хвост рыбы плеснул сверх волны, и белуга стремительно понеслась вниз, увлекая за собою веревку и крючки.
Ему же я обязан знанием рыбачьих обычаев и суеверий во время ловли: нельзя свистать
на баркасе; плевать позволено только за борт; нельзя упоминать черта, хотя можно проклинать при неудаче: веру, могилу, гроб, душу, предков, глаза, печенки, селезенки и так далее; хорошо оставлять в снасти как будто нечаянно забытую рыбешку — это приносит счастье; спаси бог выбросить за борт что-нибудь съестное, когда баркас еще в
море, но всего ужаснее, непростительнее и зловреднее — это спросить рыбака: «Куда?» За такой вопрос бьют.
Живет где-то среди
моря,
на безлюдном острове, в глубокой подводной пещере царь морских раков. Когда он ударяет клешней о клешню, то
на поверхности воды вскипает великое волнение.
Слышал я также от Коли о Летучем Голландце, об этом вечном скитальце
морей, с черными парусами и мертвым экипажем. Впрочем, эту страшную легенду знают и ей верят
на всех морских побережьях Европы.
Однажды
на заре, когда солнце еще не всходило, но небо было цвета апельсина и по
морю бродили розовые туманы, я и Коля вытягивали сеть, поставленную с вечера поперек берега
на скумбрию. Улов был совсем плохой. В ячейке сети запутались около сотни скумбрии, пять-шесть ершей, несколько десятков золотых толстых карасиков и очень много студенистой перламутровой медузы, похожей
на огромные бесцветные шляпки грибов со множеством ножек.
— Не стоит и трудиться. Все равно не выживет. Это такая рыба. Если ее хоть
на секунду вытащить из
моря — ей уже не жить. Это господня рыба.
Ветер этот страшен своей неожиданностью: его невозможно предугадать это самый капризный ветер
на самом капризном из
морей.
Старые рыбаки говорят, что единственное средство спастись от него — это «удирать в открытое
море». И бывают случаи, что бора уносит какой-нибудь четырехгребный баркас или голубую, разукрашенную серебряными звездами турецкую фелюгу через все Черное
море, за триста пятьдесят верст,
на Анатолийский берег.
Третьи сутки дует бора. Новолуние. Молодой месяц, как и всегда, рождается с большими мучениями и трудом. Опытные рыбаки не только не думают о том, чтобы пуститься в
море, но даже вытащили свои баркасы подальше и понадежнее
на берег.
Пропал без вести один баркас из Фороса,
на котором работала артель пришлых русопетов, восьмеро каких-то белобрысых Иванов, приехавших откуда-то, не то с Ильменя, не то с Волги, искать удачи
на Черном
море.
Совсем другое дело было, когда перед борой вышел в
море Ваня Андруцаки, наплевав
на все предостережения и уговоры старых людей. Бог его знает, зачем он это сделал? Вернее всего, из мальчишеского задора, из буйного молодого самолюбия, немножко под пьяную руку. А может быть,
на него любовалась в эту минуту красногубая черноглазая гречанка?
Трое суток без сна, без еды и питья, днем и ночью, и опять днем и ночью, и еще сутки в крошечной скорлупке, среди обезумевшего
моря — и вокруг ни берега, ни паруса, ни маячного огня, ни пароходного дыма! А вернулся Ваня Андруцаки домой — и точно забыл обо всем, точно ничего с ним и не было, точно он съездил
на мальпосте [Мальпост — почтовая карета.] в Севастополь и купил там десяток папирос.
А когда проснулись, то глядели
на свою поездку в
море ну вот так, как будто бы они съездили
на мальпосте в Севастополь
на полчаса, чуть-чуть кутнули там и вернулись домой.
И вот однажды, совсем неожиданно, в бухту вошел огромный, старинной конструкции, необыкновенно грязный итальянский пароход «Genova». [«Генуя» (итал.).] Случилось это поздним вечером, в ту пору осени, когда почти все курортные жильцы уже разъехались
на север, но
море еще настолько тепло, что настоящая рыбная ловля пока не начиналась, когда рыбаки не торопясь чинят сети и заготовляют крючки, играют в домино по кофейням, пьют молодое вино и вообще предаются временному легкому кейфу.
Один Коля Констанди, долго плававший
на канонерской лодке по Черному и Средиземному
морям, угадал верно, сказав, что пароход итальянский. И то угадал он это только тогда, когда пароход совсем близко, сажен
на десять, подошел к берегу и можно было рассмотреть его облинявшие, облупленные борта, с грязными потеками из люков, и разношерстную команду
на палубе.
Он мыкает их по горам, по задворкам, по виноградникам, по кладбищам, врет им с невероятной дерзостью, забежит
на минуту в чей-нибудь двор, наскоро разобьет в мелкие куски обломок старого печного горшка и потом, «как слонов», уговаривает ошалевших путешественников купить по случаю эти черепки — остаток древней греческой вазы, которая была сделана еще до рождества Христова… или сует им в нос обыкновенный овальный и тонкий голыш с провернутой вверху дыркой, из тех, что рыбаки употребляют как грузило для сетей, и уверяет, что ни один греческий моряк не выйдет в
море без такого талисмана, освященного у раки Николая Угодника и спасающего от бури.
В
море — постоянная опасность и напряжение всех сил, а
на суше — вино, женщины, песня, танцы и хорошая драка — вот жизнь настоящего матроса.
Несколько матросов под командой помощника капитана вышли как-то в открытое
море на этом катере.
Но, как это часто бывает
на Черном
море, внезапно сорвавшийся бог весть откуда ветер подул от берега и стал уносить катер в
море с постепенно возрастающей скоростью.
Через час всей Балаклаве стало известно все, что видел водолаз
на дне
моря, у Белых камней. Большинство кораблей было так занесено илом и всяким сором, что не было надежды
на их поднятие, а от трехмачтового фрегата с золотом, засосанного дном, торчит наружу только кусочек кормы с остатком медной позеленевшей надписи: «…ck Pr…».
Ведь всего в четырнадцати верстах от Балаклавы грозно возвышаются из
моря красно-коричневые острые обломки мыса Фиолент,
на которых когда-то стоял храм богини, требовавшей себе человеческих жертв! Ах, какую странную, глубокую и сладкую власть имеют над нашим воображением эти опустелые, изуродованные места, где когда-то так радостно и легко жили люди, веселые, радостные, свободные и мудрые, как звери.
Закипела в
море пена —
Будет, братцы, перемена,
Братцы, перемена…
Зыб за зыбом часто ходит,
Чуть корабль мой не потонет,
Братцы, не потонет…
Капитан стоит
на юте,
Старший боцман
на шкафуте,
Братцы,
на шкафу-те.
Выдумывают новые и новые предлоги для новой выпивки. Кто-то
на днях купил сапоги, ужасные рыбачьи сапоги из конской кожи, весом по полпуду каждый и длиною до бедер. Как же не вспрыснуть и не обмочить такую обновку? И опять появляется
на сцену синее эмалированное ведро, и опять поют песни, похожие
на рев зимнего урагана в открытом
море.