— Значит, по-моему, — сказал начинавший горячиться Левин, — что в восьмидесятимиллионном народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки тысяч людей, потерявших общественное положение,
бесшабашных людей, которые всегда готовы — в шапку Пугачева, в Хиву, в Сербию…
Ведь им, этим
бесшабашным людям, по-настоящему и бог велел без результатов жизнь отбывать, а они, изволите видеть, скучают, беспокоются, начинают подозревать, что в существования их закралась какая-то пустота.
Оба они, повторяем, понимали это, но любовь и молодость брали свое, а общность несчастья, общий висевший над ними роковой приговор, исполнение которого только замедлялось, чего они не могли не чувствовать, сблизили их скорее, чем это было бы при обыкновенном положении вещей, и они с какой-то алчностью брали от жизни все то, что она могла им еще дать, следуя мудрой русской пословице обреченных на неизбежную гибель и вследствие этого
бесшабашных людей — „хоть день, да наш“.
Неточные совпадения
Подумавши, оставили // Меня бурмистром: правлю я // Делами и теперь. // А перед старым барином // Бурмистром Климку на́звали, // Пускай его! По барину // Бурмистр! перед Последышем // Последний
человек! // У Клима совесть глиняна, // А бородища Минина, // Посмотришь, так подумаешь, // Что не найти крестьянина // Степенней и трезвей. // Наследники построили // Кафтан ему: одел его — // И сделался Клим Яковлич // Из Климки
бесшабашного // Бурмистр первейший сорт.
— Я тебе говорю, что не сотни и не
люди бесшабашные, а лучшие представители народа! — сказал Сергей Иваныч с таким раздражением, как будто он защищал последнее свое достояние. — А пожертвования? Тут уж прямо весь народ выражает свою волю.
Он представил его
человеком слабоумным, с зачатком некоторого смутного образования, сбитого с толку философскими идеями не под силу его уму и испугавшегося иных современных учений о долге и обязанности, широко преподанных ему практически —
бесшабашною жизнию покойного его барина, а может быть и отца, Федора Павловича, а теоретически — разными странными философскими разговорами с старшим сыном барина, Иваном Федоровичем, охотно позволявшим себе это развлечение — вероятно, от скуки или от потребности насмешки, не нашедшей лучшего приложения.
Этот подвижный, юркий
человек обладал неистощимым запасом какого-то
бесшабашного веселья и так же весело и беззаботно острил, когда отправлялся на дуэль, как и сидя за стаканом вина.
Большинство знавших его прежнюю
бесшабашную деятельность ожидало, что он сейчас же начнет кувыркаться, и было приятно изумлено, услышав, что этот кувыркающийся
человек может, между прочим, изрекать и солидные словеса.