Неточные совпадения
Коротконогий, низенький и полный студент едва
поспевает за ним.
Тогда ему снова начинает казаться, что студент только притворяется, что его интересует съемка и болтовня с крестьянами на привалах, а что на самом деле он приставлен помещицей с тайным наказом наблюдать, не
пьет ли землемер во время работы.
Две тысячи лет тому назад эти предметы
были точка в точку в таком же виде, как и теперь.
Сколько сотен, может
быть тысяч, лет ушло на эту творческую работу?
Что может
быть вернее и проще?
Говорили вы это с ненавистью и потому, конечно,
были несправедливее, чем хотели бы.
Но послушайте вы того же мужика, когда он рассказывает о том, как он
был в городе, как заходил в театр и как по-благородному провел время в трактире с машиной…
Господа, нельзя же так! — воскликнул студент, обращаясь в пространство и разводя руками с таким видом, как будто весь лес
был наполнен слушателями.
Потому что я твердо уверен, что, пока вы не просветите народа, все ваши кассационные решения, румбы, нотариусы и сервитута
будут для него мертвыми словами четвертого измерения!..
У землемера
было необыкновенное лицо: спереди узкое, длинное и острое до карикатурности, но широкое и плоское, если глядеть на него сбоку, — лицо без фаса, а с одним только профилем и с унылым висячим носом.
В лесу совсем стемнело, но глаз, привыкший к постепенному переходу от света к темноте, различал вокруг неясные, призрачные силуэты деревьев.
Был тихий, дремотный час между вечером и ночью. Ни звука, ни шороха не раздавалось в лесу, и в воздухе чувствовался тягучий, медвяный травяной запах, плывший с далеких полей.
Николай Николаевич только теперь заметил, что ноги его ступали неслышно и мягко, как по ковру. Вправо и влево от тропинки шел невысокий, путаный кустарник, и вокруг него, цепляясь за ветки, колеблясь и вытягиваясь, бродили разорванные неясно-белые клочья тумана. Странный звук неожиданно пронесся по лесу. Он
был протяжен, низок и гармонично-печален и, казалось, выходил из-под земли. Студент сразу остановился и затрясся на месте от испуга.
—
Выпь, — коротко и угрюмо ответил землемер. — Идемте, идемте. Это плотина.
Теперь ничего нельзя
было разобрать.
Впереди равномерно колыхалось темное расплывающееся пятно: это
была спина шедшего впереди землемера.
Дороги не
было видно, но по сторонам от нее чувствовалось болото.
— Так и
есть, он самый, — сказал лесник, подымая фонарь на высоту лица. — А это кто с вами? Никак сердюковский барчук? Здравия желаем, Миколай Миколаич. Должно, ночевать
будете? Милости просим. А я-то думаю себе: кто такой кричит? Ружье захватил на всякий случай.
Сторожка лесника, как успел заметить Николай Николаевич,
была поставлена на сваях, так что между ее полом и землею оставалось свободное пространство, аршина в два высотою. Раскосая, крутая лестница вела на крыльцо, Степан светил, подняв фонарь над головой, и, проходя мимо него, студент заметил, что лесник весь дрожит мелкой, ознобной дрожью, ежась в своем сером форменном кафтане и пряча голову в плечи.
Изба у Степана
была большая, но закопченная, пустая и холодная и потому производила впечатление заброшенного, нежилого места.
Передний угол
был занят множеством совершенно черных образов, а вправо и влево висели, приклеенные к стенам хлебным мякишем, известные лубочные картины: страшный суд со множеством зеленых чертей и белых ангелов с овечьими лицами, притча о богатом я Лазаре, ступени человеческой жизни, русский хоровод.
Весь противоположный угол, тот, что
был сейчас же влево от входа, занимала большая печь, разъехавшаяся на треть избы.
Он сидел один в пустой, сводчатой, гулкой комнате, похожей на коридор; пахло едким чадом керосиновой лампы; за стеной с усыпляющим звоном, капля по капле падала вода на чугунную плиту, а в душе Сердюкова
была такая длительная, серая, терпеливая скука.
— Сейчас, батюшка Егор Иваныч, сейчас, — засуетился Степан. — Марья, — неуверенно обратился он к жене, — как бы ты там постаралась самовар? Господа
будут чай
пить.
Слышно
было, как рядом, в сенях, Марья со звоном накладывала угли в самовар, как на печке громко дышали дети.
Черты этого лица, несмотря на некоторую одутловатость щек,
были так нежны и тонки, что казались нарисованными без теней и без красок на прозрачном фарфоре, и тем ярче выступали среди них неестественно большие, светлые, прекрасные глаза, которые глядели с задумчивым и наивным удивлением, как глаза у святых девственниц на картинах прерафаэлитов.
До меня в этой самой сторожке жил лесник Галактион, трезвый
был такой человек, самостоятельный…
Она с такою силой поставила на стол самовар, точно хотела бросить его. Лицо у нее
было не по летам старое, изможденное, землистого цвета; на щеках сквозь кору мелких, частых морщин горел нездоровый кирпичный румянец, а глаза неестественно сильно блестели. С таким же сердитым видом она швырнула на стол чашки, блюдечки и каравай хлеба.
И здесь, казалось Сердюкову, в этой бедной, узкой и скучной жизни,
был чей-то злой и несправедливый обман.
Землемер молча
пил чашку за чашкой и жадно
ел хлеб, откусывая прямо от ломтя большими полукруглыми кусками.
Из всей семьи только один Степан согласился, после долгих уговоров,
выпить чашку чаю.
Он
пил ее долго и шумно, дуя на блюдечко, вздыхая и с треском грызя сахар.
Вяло и тоскливо тянулось время, и Сердюков думал о том, как много еще
будет впереди скучных и длинных вечеров в этой душной избе, затерявшейся одиноким островком в море сырого, ядовитого тумана.
Временами ее худенькие ручки тянулись в Долгой, ленивой истоме, и тогда в ее глазах мелькала на мгновение странная, едва уловимая улыбка, в которой
было что-то лукавое, нежное и ожидающее: точно она знала, тайком от остальных людей, о чем-то сладком, болезненно-блаженном, что ожидало ее в тишине и в темноте ночи.
Глядя в необыкновенные глаза девочки, он думал о том, что, может
быть, для нее не существует обыкновенной, будничной жизни.
Все поднялись с своих мест. Девочка заложила за голову сцепленные пальцы рук и сильно потянулась всем телом. Она зажмурила глаза, но губы ее улыбались радостно и мечтательно. Зевая и потягиваясь, Марья принесла две больших охапки сена. С лица ее сошло сердитое выражение, блестящие глаза смотрели мягче, и в них
было то же странное выражение нетерпеливого и томного ожидания.
Покуда она сдвигала лавки и стелила на них сено, Николай Николаевич вышел на крыльцо. Ни впереди, ни по сторонам ничего не
было видно, кроме плотного, серого, влажного тумана, и высокое крыльцо, казалось, плавало в нем, как лодка в море. И когда он вернулся обратно в избу, то его лицо, волосы и одежда
были холодны и мокры, точно они насквозь пропитались едким болотным туманом.
Студент и землемер легли на лавки, головами под образа и ногами врозь. Степан устроился на полу, около печки. Он потушил лампу, и долго
было слышно, как он шептал молитвы и, кряхтя, укладывался. Потом откуда-то прошмыгнула на кровать Марья, бесшумно ступая босыми ногами. В избе
было тихо. Только сверчок однообразно, через каждые пять секунд, издавал свое монотонное, усыпляющее цырканье, да муха билась об оконное стекло и настойчиво жужжала, точно повторяя все одну и ту же докучную, бесконечную жалобу.
Студент слышал, как заплескалась вода в железном ковше и как ребенок долго и жадно
пил большими, громкими глотками, останавливаясь, чтобы перевести дух.
На дворе
было темно от ночи и серо от тумана.
Под окном послышались тяжелые торопливые шаги Степана, но его самого не
было видно, — туман и ночь поглотили его.
Здесь
было что-то совершенно непонятное для студента.
Он вспомнил сегодняшнюю вечернюю дорогу, мутно-белые завесы тумана по сторонам плотины, мягкое колебание почвы под ногами, низкий протяжный крик
выпи, — и ему стало нестерпимо, по-детски жутко.
И этот простосердечный человек, с его наёженной бородой и кроткими, усталыми глазами,
был теперь непостижим, почти жуток для Сердюкова.
И когда Сердюков очнулся, то ему показалось, что он не спал, а только думал упорно и беспорядочно об этих вещах. На дворе уже начиналось утро. В тумане по-прежнему нельзя
было ничего разобрать, но он
был уже белого, молочного цвета и медленно колебался, как тяжелая, готовая подняться занавесь.