В первый же раз, когда я остался без пары, —
с концом песни я протянул руку Мане Дембицкой. Во второй раз, когда осталась Лена, — я подал руку ее сестре раньше, чем она успела обнаружить свой выбор, и когда мы, смеясь, кружились с Соней, у меня в памяти осталось лицо Лены, приветливо протягивавшей мне обе руки. Увидев, что опоздала, она слегка покраснела и осталась опять без пары. Я пожалел, что поторопился… Теперь младшая сестра уже не казалась мне более приятной.
Неточные совпадения
Под
конец его хватало уже лишь на то, чтобы дотягивать кое-как наше воспитание, и в более сознательные годы у нас уже не было
с отцом никакой внутренней близости…
В
конце письма «вельможа»
с большим вниманием входит в положение скромного чиновника, как человека семейного, для которого перевод сопряжен
с неудобствами, но
с тем вместе указывает, что новое назначение открывает ему широкие виды на будущее, и просит приехать как можно скорее…
Но чем в
конце концов закончилось бы это столкновение, — теперь осталось тайной, о которой я думаю часто
с печальным сожалением…
Медвежонок вырос в медведя и все продолжал расти, так что когда они подошли к
концу гребли и поравнялись
с мельницей, то он был уже выше мельничной крыши.
Когда мы
с братьями побежали в
конец переулка — там уже была целая толпа народа.
Потом толпа
с песнями удалилась от освещенного барского дома к смиренным огонькам за косогором, и, по мере того как певцы расходились по хатам, — песня замирала и таяла, пока не угасла совсем где-то в невидном дальнем
конце деревни.
В связи
с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел на нашем крыльце, глядел на небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»… мужики Коляновской, мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в
конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное ощущение, до того определенное и ясное, что и до сих пор еще оно стоит в моей памяти.
Под
конец моего пребывания в пансионе добродушный француз как-то исчез
с нашего горизонта. Говорили, что он уезжал куда-то держать экзамен. Я был в третьем классе гимназии, когда однажды, в начале учебного года, в узком коридоре я наткнулся вдруг на фигуру, изумительно похожую на Гюгенета, только уже в синем учительском мундире. Я шел
с другим мальчиком, поступившим в гимназию тоже от Рыхлинского, и оба мы радостно кинулись к старому знакомому.
Наконец в
конце июня 1863 года и я в мундире
с красным воротником и медными пуговицами отправился в первый раз на уроки в новое гимназическое здание.
К
концу этой беседы незаметно подошла еще кучка учеников, которые как-то особенно демонстративно вступали в объяснения
с надзирателем.
И длинная служба превращалась в томительное путешествие по знойной пустыне,
с оазисами знакомых возгласов, подвигающих к
концу…
К
концу этой сцены
с угрюмыми и сконфуженными лицами проходили мимо другие учителя. Ученикам было совестно смотреть на них, но, кажется, и учителям было совестно смотреть на учеников.
В передний
конец он бежал рядом
с другими на оброти.
Однажды, на рождестве, Кароль
с другим рабочим, возвращаясь из церкви лесной тропинкой, наткнулся в чаще на огонек. У костра сидело двое вооруженных людей. Они спросили у испуганных рабочих — чьи они? — угостили водкой и сообщили, что панам скоро
конец.
Было еще довольно тепло, только по утрам становились заморозки, и Антось,
с инстинктом дикого животного, удалился из людской и устроил себе пристанище на чердаке брошенной водяной мельницы, в
конце пруда, совершенно заросшего зеленой ряской.
Тихо шептались листья орешника и ольхи, ветер обвевал лицо,
с почтового двора доносилось потренькивание подвязываемого к дышлу колокольчика, — и мне казалось, что все эти сдержанные шумы, говор леса, поля и почтового двора говорят по — своему об одном: о
конце жизни, о торжественном значении смерти…
Чтобы кое-как довести до
конца наше учение, мать тотчас после похорон стала хлопотать о разрешении держать ученическую квартиру, и
с этих пор, больная, слабая и одинокая, она
с истинно женским героизмом отстаивала наше будущее…
Осложнение сразу разрешилось. Мы поняли, что из вчерашнего происшествия решительно никаких последствий собственно для учения не вытекает и что авторитет учителя установлен сразу и прочно. А к
концу этого второго урока мы были уж целиком в его власти. Продиктовав, как и в первый раз, красиво и свободно дальнейшее объяснение, он затем взошел на кафедру и, раскрыв принесенную
с собой толстую книгу в новом изящном переплете, сказал...
С ощущением бессилия и душевной безвкусицы я клал карандаши и альбом на скамейку лодки и подолгу сидел без движения, глядя, как вокруг, шевеля застоявшуюся сверкающую воду, бегали долгоногие водяные комары
с светлыми чашечками на
концах лапок, как в тине тихо и томно проплывали разомлевшие лягушки или раки вспахивали хвостами мутное дно.
Коротенькие дивертисменты в
конце уроков, когда Авдиев раскрывал принесенную
с собой книгу и прочитывал отрывок, сцену, стихотворение, — стали для нас потребностью.
— И что только вам понравилось? Печоринствующий бездельник из дворян… Но
с Печориными, батюшка, дело давно покончено. Из литературной гвардии они уже разжалованы в инвалидную команду, — и теперь разве гарнизонные офицеры прельщают уездных барышень печоринским «разочарованием». Вам вот
конец не понравился… Это значит, что и у вас, господа гимназисты, вкусы еще немного… гарнизонные…
Но… когда просыпался, — все улетало, как стая птиц, испуганных приближением охотника. А те
концы, которые мне удавалось порой задержать в памяти, оказывались совершенно плохи: в стихах не было размера, в прозе часто недоставало даже грамматического смысла, а слова стояли
с не своим, чуждым значением…
Часов в пять чудного летнего утра в
конце июня 1870 года
с книжками филаретовского катехизиса и церковной истории я шел за город к грабовой роще. В этот день был экзамен по «закону божию», и это был уже последний.
Под
конец вечера послышалось на дворе побрякивание бубенцов. Это за Линдгорстами приехали лошади. Младшая стала просить у матери, чтобы еще остаться. Та не соглашалась, но когда подошла Лена и, протянув руки на плечо матери, сказала, ласкаясь: «Мамочка… Так хорошо!» — та сразу уступила и уехала
с мальчиком, обещая прислать лошадь через полчаса.
Из всего «Кавалера de Maison rouge» я помнил лишь то, как он, переодетый якобинцем, отсчитывает шагами плиты в каком-то зале и в
конце выходит из-под эшафота, на котором казнили прекраснейшую из королев,
с платком, обагренным ее кровью.
— Хорошо, — сказала она и, как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала читать
с конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла всё и еще раз прочла письмо всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не ожидала.
«Нет, я не так, — говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств, — нет, я не так распоряжусь. Как только, даст Бог, все покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня и повар, и дом, как полная чаша, но будет и хозяйственная часть в порядке. Концы сведутся
с концами, да понемножку всякий год будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!