Неточные совпадения
С безотчетным эгоизмом он,
по — видимому, проводил таким образом план ограждения своего будущего очага: в семье, в которой мог предполагать традиции общепризнанной местности, он выбирал
себе в жены девочку — полуребенка, которую хотел воспитать, избегая периода девичьего кокетства…
В этой комнате стояла широкая бадья с холодной водой, и отец, предварительно проделав всю процедуру над
собой, заставил нас
по очереди входить в бадью и, черпая жестяной кружкой ледяную воду, стал поливать нас с головы до ног.
Все это я узнал
по позднейшим рассказам, а самого Коляновского помню вполне ясно только уже в последние дни его жизни. Однажды он почувствовал
себя плохо, прибег к обычному средству, но оно не помогло. Тогда он сказал жене...
В это время я ясно припоминаю
себя в комнате больного. Я сидел на полу, около кресла, играл какой-то кистью и не уходил
по целым часам. Не могу теперь отдать
себе отчет, какая идея овладела в то время моим умом, помню только, что на вопрос одного из посетителей, заметивших меня около стула: «А ты, малый, что тут делаешь?» — я ответил очень серьезно...
И когда я теперь вспоминаю эту характерную, не похожую на всех других людей, едва промелькнувшую передо мной фигуру, то впечатление у меня такое, как будто это — само историческое прошлое Польши, родины моей матери, своеобразное, крепкое,
по — своему красивое, уходит в какую-то таинственную дверь мира в то самое время, когда я открываю для
себя другую дверь, провожая его ясным и зорким детским, взглядом…
Отец решил как-то, что мне и младшему брату пора исповедываться, и взял нас с
собой в церковь. Мы отстояли вечерню. В церкви было почти пусто, и
по ней ходил тот осторожный, робкий, благоговейный шорох, который бывает среди немногих молящихся. Из темной кучки исповедников выделялась какая-нибудь фигура, становилась на колени, священник накрывал голову исповедующегося и сам внимательно наклонялся… Начинался тихий, важный, проникновенный шопот.
Ввиду этого он нанял
себе в услужение мальчика Петрика, сына хозяйской кухарки. Кухарка, «пани Рымашевская»,
по прозванию баба Люба, была женщина очень толстая и крикливая. Про нее говорили вообще, что это не баба, а Ирод. А сын у нее был смирный мальчик с бледным лицом, изрытым оспой, страдавший притом же изнурительной лихорадкой. Скупой, как кащей, Уляницкий дешево уговорился с нею, и мальчик поступил в «суторыны».
Этот неудачный маневр, во — первых, внушил нам большое презрение, а во — вторых, вселил уверенность, что
по каким-то причинам Уляницкий скрывает от матери происшедшее между нами столкновение. А скрывает — значит признает
себя виновным. С этой стороны мы почувствовали
себя вполне обеспеченными, и у нас началась с Уляницким формальная война.
Все это,
по — видимому, нимало не действовало на Дешерта. Это была цельная крепостническая натура, не признававшая ничего, кроме
себя и своей воли… Города он не любил: здесь он чувствовал какие-то границы, которые вызывали в нем постоянное глухое кипение, готовое ежеминутно прорваться… И это-то было особенно неприятно и даже страшно хозяевам.
Однажды я сидел в гостиной с какой-то книжкой, а отец, в мягком кресле, читал «Сын отечества». Дело, вероятно, было после обеда, потому что отец был в халате и в туфлях. Он прочел в какой-то новой книжке, что после обеда спать вредно, и насиловал
себя, стараясь отвыкнуть; но порой преступный сон все-таки захватывал его внезапно в кресле. Так было и теперь: в нашей гостиной было тихо, и только
по временам слышался то шелест газеты, то тихое всхрапывание отца.
В пансионе Окрашевской учились одни дети, и я чувствовал
себя там ребенком. Меня привозили туда
по утрам, и
по окончании урока я сидел и ждал, пока за мной заедет кучер или зайдет горничная. У Рыхлинскогс учились не только маленькие мальчики, но и великовозрастные молодые люди, умевшие уже иной раз закрутить порядочные усики. Часть из них училась в самом пансионе, другие ходили в гимназию. Таким образом я с гордостью сознавал, что впервые становлюсь членом некоторой корпорации.
Оказалось, что
по количеству случаев порки она далеко оставила за
собой все остальные: в 1858 году из шестисот учеников было высечено двести девяносто.
Если случайно я или младший брат попадались ему при этом на дороге, — он сгребал попавшегося в свои медвежьи лапы, тискал, мял, сплющивал нос, хлопал
по ушам и, наконец, повернув к
себе спиной, пускал в пространство ловким ударом колена пониже спины, затем неторопливо шел дальше.
И теперь еще, хотя целые десятилетия отделяют меня от того времени, я
по временам вижу
себя во сне гимназистом ровенской гимназии…
Одним словом, когда все это узнаешь и представишь
себе ясно, то прямо, скажу тебе, чувствуешь, как все это в тебе поворачивается,
по — во — ра — чивается…
Тяжба тянулась долго, со всякими подходами, жалобами, отзывами и доносами. Вся слава ябедника шла прахом. Одолеть капитана стало задачей его жизни, но капитан стоял, как скала, отвечая на патетические ябеды язвительными отзывами, все расширявшими его литературную известность. Когда капитан читал свои произведения, слушатели хлопали
себя по коленкам и громко хохотали, завидуя такому необыкновенному «дару слова», а Банькевич изводился от зависти.
Потом таинственные господа исчезли в широком свете, Гапка умерла, и капитан
по своей доброте взял покинутого сироту к
себе на кухню…
Было еще довольно тепло, только
по утрам становились заморозки, и Антось, с инстинктом дикого животного, удалился из людской и устроил
себе пристанище на чердаке брошенной водяной мельницы, в конце пруда, совершенно заросшего зеленой ряской.
Собаки опять затихли, и нам было слышно, как они, спутанным клубком, перескакивая друг через друга, опять убегают от кого-то, жалко визжа от ужаса. Мы поспешно вбежали в сени и плотно закрыли дверь… Последнее ощущение, которое я уносил с
собой снаружи, был кусок наружной стены,
по которой скользнул луч фонаря… Стена осталась там под порывами вихря.
Все это мы успели заметить и оценить до последней пуговицы и до слишком широких лацканов синего фрака, пока новый учитель ходил
по классу. Нам казалось странным и немного дерзким то обстоятельство, что он ведет
себя так бесцеремонно, точно нас, целого класса, здесь вовсе не существует.
В классе он держал
себя по — учительски, суховато, но все-таки симпатично.
Фамилия Доманевича пробежала в классе электрической искрой. Головы повернулись к нему. Бедняга недоумело и беспомощно оглядывался, как бы не отдавая
себе отчета в происходящем. В классе порхнул
по скамьям невольный смешок. Лицо учителя было серьезно.
Это вызвало негодование, и Авдиева выпроводили; но и при этом он вел
себя так забавно, что и старшины, и публика хохотали, а на следующий день, как стая птиц, разлетелись
по городу его характеристики и каламбуры…
К нам приехал новый директор, Долгоногов, о котором я уже говорил выше. Все, начиная с огромного инспектора и кончая Дитяткевичем, сразу почувствовали над
собой авторитетную руку. Долгоногова боялись, уважали, особенно после случая с Безаком, но… не знали. Он был от нас как-то далек
по своему положению.
А в прорехе появлялись новые звезды и опять проплывали, точно
по синему пруду… Я вспомнил звездную ночь, когда я просил
себе крыльев… Вспомнил также спокойную веру отца… Мой мир в этот вечер все-таки остался на своих устоях, но теперешнее мое звездное небо было уже не то, что в тот вечер. Воображение охватывало его теперь иначе. А воображение и творит, и подтачивает веру часто гораздо сильнее, чем логика…
Это был юноша уже на возрасте, запоздавший в гимназии. Небольшого роста, коренастый, с крутым лбом и кривыми ногами, он напоминал гунна, и его порой называли гунном. Меня заинтересовала в нем какая-то особенная манера превосходства, с которой он относился к малышам, товарищам
по классу. Кроме того, он говорил намеками, будто храня что-то недосказанное про
себя.
Реалистическая литература внесла сюда свою долю: из реакции романтизму я отверг
по отношению к
себе всякие преувеличенно героические иллюзии.
Образ Лео я признал
себе не
по плечу.
В один из последних вечеров, когда я прогуливался
по шоссе, все время нося с
собой новое ощущение свободы, — из сумеречной и пыльной мглы, в которой двигались гуляющие обыватели, передо мною вынырнули две фигуры: один из моих товарищей, Леонтович, шел под руку с высоким молодым человеком в синих очках и мягкой широкополой шляпе на длинных волосах. Фигура была, очевидно, не ровенская.
Уже во время самого урока у нее болела голова, а когда мы провожали их
по обыкновению с урока домой, — она сказала, что чувствует
себя очень плохо и что, должно быть, это что-нибудь серьезное.