Неточные совпадения
Однажды в это время я вбежал в спальню матери и увидел отца и мать с заплаканными лицами. Отец нагнулся и целовал ее
руку, а она ласково гладила его
по голове и как будто утешала в чем-то, как ребенка. Я никогда ранее не видел между отцом и матерью ничего подобного, и мое маленькое сердчишко сжалось от предчувствия.
Впоследствии я часто стал замечать то же и дома во время его молитвы. Порой он подносил ко лбу
руку, сложенную для креста, отнимал ее, опять прикладывал ко лбу с усилием, как будто что-то вдавливая в голову, или как будто что-то мешает ему докончить начатое. Затем, перекрестившись, он опять шептал много раз «Отче… Отче… Отче…», пока молитва не становилась ровной. Иной раз это не удавалось… Тогда, усталый, он подымался и долго ходил
по комнатам, взволнованный и печальный. Потом опять принимался молиться.
Один пан Уляницкий сохранял полнейшую невозмутимость, задернутый
по шею салфеткой, с бритвой в
руке и с глазами, скошенными на маленькое зеркальце…
Мальчик завыл от боли и схватился
рукой за щеку, а тот ударил
по другой щеке и сказал...
Чиновник в свеженьком телеграфном мундире распоряжался работами, а рабочие влезали
по лесенкам на столбы и, держась ногами и одной
рукой на вбитых в столбы крючьях, натягивали проволоки.
Это последнее обстоятельство объяснялось тем, что в народе прошел зловещий слух: паны взяли верх у царя, и никакой опять свободы не будет. Мужиков сгоняют в город и будут расстреливать из пушек… В панских кругах, наоборот, говорили, что неосторожно в такое время собирать в город такую массу народа. Толковали об этом накануне торжества и у нас. Отец
по обыкновению махал
рукой: «Толкуй больной с подлекарем!»
Он очень низко кланялся отцу, прикасаясь
рукой к полу, и жаловался на что-то, причем длинная седая борода тряслась, а
по старческому лицу бежали крупные слезы.
Они подымались
по отвесным скалам, смазав
руки липкой смолой.
Взойдя на кафедру, останавливался, как Лотоцкий, всегда в одной позе, держась
рукой за клок волос,
по странной игре природы торчавший у самого горла (борода и усы у него не росли).
— Столб еси, и столб получаешь. И стой столбом до конца класса!.. — грозно изрекает Радомирецкий. В журнал влетает единица. Ученик становится у стены, вытянув
руки и
по возможности уподобляясь столбу.
И вдруг гигант подымается во весь рост, а в высоте бурно проносится ураган крика.
По большей части Рущевич выкрикивал при этом две — три незначащих фразы, весь эффект которых был в этом подавляющем росте и громовых раскатах. Всего страшнее было это первое мгновение: ощущение было такое, как будто стоишь под разваливающейся скалой. Хотелось невольно — поднять
руки над головой, исчезнуть, стушеваться, провалиться сквозь землю. В карцер после этого мы устремлялись с радостью, как в приют избавления…
Невидимые
руки тянулись из темноты и точно бархатом проводили
по лицу; кто-то черный, лохматый и мягкий раз обнял его в коридоре за талию…
А пан Антоний сидел утром на своем крылечке,
по — прежнему сложив
руки на круглом животе и крутя большими пальцами.
По звонку все это неслось обратно, налетая друг на друга, сшибаясь, крича, вступая на скорую
руку в короткие драки.
На широком балконе появлялись группы красавиц, и одна из них держала кубок, а молодой рыцарь (может быть, это даже был я) въезжал на коне
по лестницам и переходам и брал этот кубок из
руки дамы…
К нам приехал новый директор, Долгоногов, о котором я уже говорил выше. Все, начиная с огромного инспектора и кончая Дитяткевичем, сразу почувствовали над собой авторитетную
руку. Долгоногова боялись, уважали, особенно после случая с Безаком, но… не знали. Он был от нас как-то далек
по своему положению.
Мы смеялись, глядя, как он левой
рукой выстукивал
по стулу число стоп и слогов, а правой строчил, перемарывал и опять строчил.
Наутро я пошел в гимназию, чтобы узнать об участи Кордецкого. У Конахевича — увы! — тоже была переэкзаменовка
по другому предмету. Кордецкий срезался первый. Он вышел из класса и печально пожал мне
руку. Выражение его лица было простое и искренне огорченное. Мы вышли из коридора, и во дворе я все-таки не удержался: вынул конверт.
Я остановился и
по — ученически снял перед учителем фуражку, но он подошел ко мне и протянул
руку.
В один из последних вечеров, когда я прогуливался
по шоссе, все время нося с собой новое ощущение свободы, — из сумеречной и пыльной мглы, в которой двигались гуляющие обыватели, передо мною вынырнули две фигуры: один из моих товарищей, Леонтович, шел под
руку с высоким молодым человеком в синих очках и мягкой широкополой шляпе на длинных волосах. Фигура была, очевидно, не ровенская.
Я, разумеется, не боялся. Наоборот, идя
по широким темным улицам и пустырям, я желал какой-нибудь опасной встречи. Мне так приятно было думать, что Люня еще не спит и, лежа в своей комнате с закрытыми ставнями, думает обо мне с опасением и участием. А я ничего не боюсь и иду один, с палкой в
руке, мимо старых, обросших плющами стен знаменитого дубенского замка. И мне приходила в голову гордая мысль, что я, должно быть, «влюблен».
— Панна Елена, — сказал я нерешительно и ждал, пока она подымет лицо. Она поднялась, отряхнула платье и подала мне
руку. И лицо ее опять показалось мне новым, очень милым и приятным как-то
по — особенному…
В прекрасный зимний день Мощинского хоронили. За гробом шли старик отец и несколько аристократических господ и дам, начальство гимназии, много горожан и учеников. Сестры Линдгорст с отцом и матерью тоже были в процессии. Два ксендза в белых ризах поверх черных сутан пели
по — латыни похоронные песни, холодный ветер разносил их высокие голоса и шевелил полотнища хоругвей, а над толпой, на
руках товарищей, в гробу виднелось бледное лицо с закрытыми глазами, прекрасное, неразгаданное и важное.
Некоторое время я бродил ощупью
по книге, натыкаясь, точно на улице, на целые вереницы персонажей, на их разговоры, но еще не схватывая главного: струи диккенсовского юмора. Передо мною промелькнула фигурка маленького Павла, его сестры Флоренсы, дяди Смоля, капитана Тудля с железным крючком вместо
руки… Нет, все еще неинтересно… Тутс с его любовью к жилетам… Дурак… Стоило ли описывать такого болвана?..
Неточные совпадения
Городничий (бьет себя
по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул
рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и
руки по швам.)Не смею более беспокоить своим присутствием. Не будет ли какого приказанья?
Пусть каждый возьмет в
руки по улице… черт возьми,
по улице —
по метле! и вымели бы всю улицу, что идет к трактиру, и вымели бы чисто…
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч —
по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И
руки дрожат, и все помутилось.
Недурной наружности, в партикулярном платье, ходит этак
по комнате, и в лице этакое рассуждение… физиономия… поступки, и здесь (вертит
рукою около лба)много, много всего.