Неточные совпадения
В конце письма «вельможа» с большим вниманием входит в положение скромного чиновника, как человека семейного, для которого перевод сопряжен с неудобствами, но с
тем вместе указывает, что
новое назначение открывает ему широкие виды на будущее, и просит приехать как можно скорее…
Это была скромная, теперь забытая, неудавшаяся, но все же реформа, и блестящий вельможа, самодур и сатрап, как все вельможи
того времени, не лишенный, однако, некоторых «благих намерений и порывов», звал в сотрудники скромного чиновника, в котором признавал
нового человека для
нового дела…
Каждый раз на
новом месте отцовской службы неизменно повторялись одни и
те же сцены: к отцу являлись «по освященному веками обычаю» представители разных городских сословий с приношениями.
— А вот англичане, — сказал отец в другой раз за обедом, когда мы все были в сборе, — предлагают большие деньги
тому, кто выдумает
новое слово.
В хатах жили мужики,
те самые, которые однажды сломали наше крыльцо и построили
новое, — умные и сильные.
Однажды я сидел в гостиной с какой-то книжкой, а отец, в мягком кресле, читал «Сын отечества». Дело, вероятно, было после обеда, потому что отец был в халате и в туфлях. Он прочел в какой-то
новой книжке, что после обеда спать вредно, и насиловал себя, стараясь отвыкнуть; но порой преступный сон все-таки захватывал его внезапно в кресле. Так было и теперь: в нашей гостиной было тихо, и только по временам слышался
то шелест газеты,
то тихое всхрапывание отца.
Между
тем вся фигура
нового учителя казалась мне, пожалуй, довольно привлекательной, даже интересной, но… какой-то не настоящей.
Последовал обмен мнений. Хотя поломка деревьев едва ли была предусмотрена пироговской таблицей наказаний, но в
новой гимназии только что были произведены посадки, и порча их считалась большим преступлением.
Тем не менее большинство мнений было в мою пользу...
Но в
то время эта фигура не имела еще для меня символического значения, и я жадными глазами ловил
то «
новое», что открывалось за «подвышенным» полосатым бревном…
Между
тем губернию уже облетела фраза
нового губернатора: «Я мастер здоровый, и мне нужны здоровые подмастерья…» В Дубно он уже уволил больного судью…
Из
того, что я так запомнил именно этот «карточный вечер» среди многих других, я заключаю, что я вышел тогда из накуренной комнаты с чем-то
новым, смутным, но способным к росту…
Их еще нет, над ними еще колышутся другие листья и стебли, а между
тем там уже все готово для
нового растения.
Такие ростки я, должно быть, вынес в
ту минуту из беззаботных, бесцельных и совершенно благонамеренных разговоров «старших» о непопулярной реформе. Перед моими глазами были лунный вечер, сонный пруд, старый замок и высокие тополи. В голове, может быть, копошились какие-нибудь пустые мыслишки насчет завтрашнего дня и начала уроков, но они не оставили никакого следа. А под ними прокладывали себе дорогу
новые понятия о царе и верховной власти.
С
тех пор как пала Иудея, Римская империя разделилась и потонула в бесчисленных ордах варваров, основались
новые царства, водворилась готическая
тьма средневековья с гимнами небу и стонами еретиков; опять засверкала из-под развалин античная жизнь, прошумела реформация; целые поколения косила Тридцатилетняя война, ярким костром вспыхнула Великая революция и разлилась по Европе пламенем наполеоновских войн…
Эпизод этот залег в моей памяти каким-то странным противоречием, и порой, глядя, как капитан развивает перед Каролем какой-нибудь
новый план, а
тот слушает внимательно и спокойно, — я спрашивал себя: помнит ли Кароль, или забыл? И если помнит,
то винит ли капитана? Или себя? Или никого не винит, а просто носит в душе беспредметную горечь и злобу? Ничего нельзя было сказать, глядя на суховатое морщинистое лицо, с колючей искоркой в глазах и с тонкими губами, сжатыми, точно от ощущения уксуса и желчи…
Знал ли сам Антось «простую» историю своего рождения или нет?.. Вероятно, знал, но так же вероятно, что эта история не казалась ему простой… Мне вспоминается как будто особое выражение на лице Антося, когда во время возки снопов мы с ним проезжали мимо Гапкиной хаты. Хата пустовала, окна давно были забиты досками, стены облупились и покосились… И над нею шумели высокие деревья, еще гуще и буйнее разросшиеся с
тех пор, как под ними явилась
новая жизнь… Какие чувства рождал в душе Антося этот шум?
Мы все, молодежь, сочувствовали Антосю и вместе с ним придумывали
новые тайники, но и это было только непосредственное чувство: мы готовы были укрыть Антося от капитанского гнева, как укрыли бы от грозы, не рассуждая о
том, права эта гроза или нет…
Было и еще два — три молодых учителя, которых я не знал. Чувствовалось, что в гимназии появилась группа
новых людей, и общий тон поднялся. Кое-кто из лучших, прежних, чувствовавших себя одинокими, теперь ожили, и до нас долетали отголоски споров и разногласий в совете. В
том общем хоре, где до сих пор над голосами среднего тембра и регистра господствовали резкие фальцеты автоматов и маниаков, стала заметна
новая нотка…
С
тем большим нетерпением ждали мы
нового словесника.
Все это мы успели заметить и оценить до последней пуговицы и до слишком широких лацканов синего фрака, пока
новый учитель ходил по классу. Нам казалось странным и немного дерзким
то обстоятельство, что он ведет себя так бесцеремонно, точно нас, целого класса, здесь вовсе не существует.
Дня через три в гимназию пришла из города весть:
нового учителя видели пьяным… Меня что-то кольнуло в сердце. Следующий урок он пропустил. Одни говорили язвительно: с «похмелья», другие — что устраивается на квартире. Как бы
то ни было, у всех шевельнулось чувство разочарования, когда на пороге, с журналом в руках, явился опять Степан Яковлевич для «выразительного» чтения.
Когда Доманевич, не узнав в веселом господине
нового учителя, проходил мимо,
тот его окликнул...
Доманевич, «признаться, немного струсил». Было уже поздно, вечером выходить с квартир запрещено, а этот
новый, кажется, строг. Сам пьян, а директору донесет.
Тем не менее скрепя сердце фамилию назвал.
В этот день я уносил из гимназии огромное и
новое впечатление. Меня точно осияло. Вот они,
те «простые» слова, которые дают настоящую, неприкрашенную «правду» и все-таки сразу подымают над серенькой жизнью, открывая ее шири и дали. И в этих ширях и далях вдруг встают, и толпятся, и движутся знакомые фигуры, обыденные эпизоды, будничные сцены, озаренные особенным светом.
— Ну, Жданов, — теперь давайте
ту,
новую…
Ничего больше он нам не сказал, и мы не спрашивали… Чтение
новых писателей продолжалось, но мы понимали, что все
то, что будило в нас столько
новых чувств и мыслей, кто-то хочет отнять от нас; кому-то нужно закрыть окно, в которое лилось столько света и воздуха, освежавшего застоявшуюся гимназическую атмосферу…
Блеска у него не было,
новые для нас мысли, неожиданные, яркие,
то и дело вспыхивавшие на уроках Авдиева, погасли.
Я не пошел с ними. Мое самолюбие было оскорблено: меня третировали, как мальчика. Кроме
того, я был взволнован и задет самой сущностью спора и теперь, расхаживая вокруг клумбы, на которой чуть светились цветы ранней осени, вспоминал аргументы отца и придумывал
новые.
А в прорехе появлялись
новые звезды и опять проплывали, точно по синему пруду… Я вспомнил звездную ночь, когда я просил себе крыльев… Вспомнил также спокойную веру отца… Мой мир в этот вечер все-таки остался на своих устоях, но теперешнее мое звездное небо было уже не
то, что в
тот вечер. Воображение охватывало его теперь иначе. А воображение и творит, и подтачивает веру часто гораздо сильнее, чем логика…
Тем не менее на следующий день я кинулся в полемику уже с космографическими соображениями, и споры закипели с
новой силой…
Это продолжалось многие годы, пока… яркие облака не сдвинулись, вновь изменяя еще раз мировую декорацию, и из-за них не выглянула опять бесконечность, загадочно ровная, заманчивая и дразнящая старыми загадками сфинкса в
новых формах… И тогда я убедился, что эти вопросы были только отодвинуты, а не решены в
том или другом смысле.
Молодежь стала предметом особого внимания и надежд, и вот что покрывало таким свежим, блестящим лаком недавних юнкеров, гимназистов и студентов. Поручик в свеженьком мундире казался много интереснее полковника или генерала, а студент юридического факультета интереснее готового прокурора.
Те — люди, уже захваченные колесами старого механизма, а из этих могут еще выйти Гоши или Дантоны. В туманах близкого, как казалось, будущего начинали роиться образы «
нового человека», «передового человека», «героя».
А между
тем, что же делать с этим не дающим покоя
новым ощущением свободы?
Мы пошли на
то самое место, где Дитяткевич устраивал свои засады на учеников. Была своя
новая прелесть и в этом обстоятельстве.
Он не знал, что для меня «
тот самый» значило противник Добролюбова. Я его себе представлял иначе. Этот казался умным и приятным. А
то обстоятельство, что человек, о котором (хотя и не особенно лестно) отозвался Добролюбов, теперь появился на нашем горизонте, — казалось мне чудом из
того нового мира, куда я готовлюсь вступить. После купанья Андрусский у своих дверей задержал мою руку и сказал...
Мой приятель не тратил много времени на учение, зато все закоулки города знал в совершенстве. Он повел меня по совершенно
новым для меня местам и привел в какой-то длинный, узкий переулок на окраине. Переулок этот прихотливо тянулся несколькими поворотами, и его обрамляли старые заборы. Но заборы были ниже
тех, какие я видел во сне, и из-за них свешивались густые ветки уже распустившихся садов.
Начиналось
то, чего я боялся: образ девочки в сером постепенно бледнел. Мне было как-то жгуче жаль его, порой это было похоже на угрызения совести, как будто я забываю живого друга, чего-то от меня ожидающего. Но дни шли за днями, — образ все больше расплывался в
новых впечатлениях, удалялся, исчезал…
Младшая опять радостно поклонилась мне, но, когда Лена повернулась ко мне с приветливым поклоном, мне показалось, что лицо у нее сильно изменилось: она стала еще красивее с отрастающими волнистыми волосами, черты были
те же, но в них появилось что-то
новое, как будто она стала взрослее и серьезнее.