Неточные совпадения
Я как будто
знал, что вор — человек, но вместе он представлялся мне и
не совсем человеком, а каким-то человекообразным таинственным существом, которое сделает мне зло уже одним своим внезапным появлением.
Я
знал, что никакого вора
не было и что мать это
знает.
Процесс был решен в пользу вдовы, причем все
знали, что этим она обязана исключительно твердости отца… Сенат как-то неожиданно скоро утвердил решение, и скромная вдова стала сразу одной из богатейших помещиц
не только в уезде, но, пожалуй, в губернии.
Все это я
узнал по позднейшим рассказам, а самого Коляновского помню вполне ясно только уже в последние дни его жизни. Однажды он почувствовал себя плохо, прибег к обычному средству, но оно
не помогло. Тогда он сказал жене...
Я, может быть, и
знал, что это смерть, но она
не была мне тогда еще ни страшна, ни печальна…
Горе его еще
не совсем улеглось, а теперь ожило, и он рассказывал о том, как он
узнал о смерти сына.
Мы
знали, что его тревожные взгляды относятся главным образом к нашему дому: он
не хотел, чтобы его видела в утреннем неглиже одна из моих теток, которую он иной раз провожал в костел.
Из разговоров старших я
узнал, что это приходили крепостные Коляновской из отдаленной деревни Сколубова просить, чтобы их оставили по — старому — «мы ваши, а вы наши». Коляновская была барыня добрая. У мужиков земли было довольно, а по зимам почти все работники расходились на разные работы. Жилось им, очевидно, тоже лучше соседей, и «щось буде» рождало в них тревогу — как бы это грядущее неизвестное их «
не поровняло».
— Есть одна правая вера… Но никто
не может
знать, которая именно. Надо держаться веры отцов, хотя бы пришлось терпеть за это…
И мне казалось, что если, по его требованию, я стану отвечать ему тоже на украинском языке (который я
знал довольно плохо), то и это выйдет
не настояще, а нарочно, и потому «стыдно».
Затем, хорошо
зная, что мальчик
не мог приготовиться, он спросил урок и долго с наслаждением вычерчивал в журнале единицу.
Мне этого
не хотелось. Идти — это мне нравилось, но я все-таки
знал, что надо вернуться домой, к матери, отцу, братьям и сестрам.
И именно таким, как Прелин. Я сижу на кафедре, и ко мне обращены все детские сердца, а я, в свою очередь,
знаю каждое из них, вижу каждое их движение. В числе учеников сидит также и Крыштанович. И я
знаю, что нужно сказать ему и что нужно сделать, чтобы глаза его
не были так печальны, чтобы он
не ругал отца сволочью и
не смеялся над матерью…
После этого пан Крыжановский исчез,
не являлся на службу, и об его существовании мы
узнавали только из ежедневных донесений отцовского лакея Захара. Сведения были малоутешительные. В один день Крыжановский смешал на биллиарде шары у игравшей компании, после чего «вышел большой шум». На другой день он подрался с будочником. На третий — ворвался в компанию чиновников и нанес пощечину столоначальнику Венцелю.
Походка его становилась все деревяннее, объяснения отливались в застывшие формы, в которых ученики
знали вперед
не только фразы, слова, но и ударения.
Не потому, что
знать их было интересно, а потому, что
не ответить было жутко.
Я его
знал еще в годы перелома. Он учил еще довольно серьезно и
не мучил, но уже начинал опускаться и запивать…
— Например? Ну, хорошо: вот Иисус Навин сказал: стой, солнце, и
не движись, луна… Но ведь мы теперь со всеми этими трубами и прочей, понимаешь, наукой хорошо
знаем, что
не солнце вертится вокруг земли, а земля вокруг солнца…
— Распоряжался
не он, а бог. А бог
знал, что и как надо остановить…
Вообще, очень религиозный, отец совсем
не был суеверен. Бог все видит, все
знает, все устроил. На земле действуют его ясные и твердые законы. Глупо
не верить в бога и глупо верить в сны, в нечистую силу, во всякие страхи.
— Что он понимает, этот малыш, — сказал он с пренебрежением. Я в это время, сидя рядом с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и думал про себя, что я все понимаю
не хуже его, что он вообще противный, а баки у него точно прилеплены к щекам. Вскоре я
узнал, что этот неприятный мне «дядя» в Киеве резал лягушек и трупы,
не нашел души и
не верит «ни в бога, ни в чорта».
—
Знаешь, что я слышал о Крюковском? Он был в академии, но
не кончил… Исключили… Вольтерианец…
И — замечательное явление, которое, наверное, помнят мои товарищи: сотни полторы человек, только что выйдя из церкви,
зная, что этот вопрос им будет предложен одному за другим, по большей части
не могли вспомнить ни евангелия, ни апостола.
Они
знают, что такое положение класса опасно, и стараются держать нас в полугипнозе:
не урок, но и
не свобода…
Вернувшись, ни Кароль, ни его спутник ничего
не сказали капитану о встрече, и он
узнал о ней стороной. Он был человек храбрый. Угрозы
не пугали его, но умолчание Кароля он затаил глубоко в душе как измену. В обычное время он с мужиками обращался лучше других, и мужики отчасти выделяли его из рядов ненавидимого и презираемого панства. Теперь он теснее сошелся с шляхтой и даже простил поджигателя Банькевича.
Об этой истории никто впоследствии
не смел напомнить капитану, и когда,
узнав о ней, я спросил у двоюродной сестры: правда ли это? — она вдруг побледнела и с расширенными глазами упавшим голосом сказала...
Матери опять
не хотят нас пускать ночевать в саду. Бог
знает, что у них на уме… Но те, что приходят «на двор» с просьбами, кланяются, целуют руки… А те, что работают у себя на полях, — кажутся такими умелыми и серьезными, но замкнутыми и недоступными…
Впоследствии я
узнал, что тайна эта
не особенно сложна.
Знал ли сам Антось «простую» историю своего рождения или нет?.. Вероятно,
знал, но так же вероятно, что эта история
не казалась ему простой… Мне вспоминается как будто особое выражение на лице Антося, когда во время возки снопов мы с ним проезжали мимо Гапкиной хаты. Хата пустовала, окна давно были забиты досками, стены облупились и покосились… И над нею шумели высокие деревья, еще гуще и буйнее разросшиеся с тех пор, как под ними явилась новая жизнь… Какие чувства рождал в душе Антося этот шум?
Это было глупо, но в этот вечер все мы были
не очень умны. Наша маленькая усадьба казалась такой ничтожной под налетами бурной ночи, и в бесновании метели слышалось столько сознательной угрозы… Мы
не были суеверны и
знали, что это только снег и ветер. Но в их разнообразных голосах слышалось что-то, чему навстречу подымалось в душе неясное, неоформленное, тяжелое ощущение… В этой усадьбе началась и погибла жизнь… И, как стоны погибшей жизни, плачет и жалуется вьюга…
— Чорт
знает, — говорил он смеясь, — улицы у вас какие-то несообразные, а вино у Вайнтрауба крепкое…
Не успел оглянуться, — уже за шлагбаумом… Пошел назад… тут бревна какие-то под ноги лезут… Ха — ха — ха… Голова у меня всегда свежа, а ноги, чорт их возьми, пьянеют…
— Эх, Маша, Маша! И вы туда же!.. Да, во — первых, я вовсе
не пьяница; а во — вторых,
знаете ли вы, для чего я пью? Посмотрите-ка вон на эту ласточку… Видите, как она смело распоряжается своим маленьким телом, куда хочет, туда его и бросит!.. Вон взвилась, вон ударилась книзу, даже взвизгнула от радости, слышите? Так вот я для чего пью, Маша, чтобы испытать те самые ощущения, которые испытывает эта ласточка… Швыряй себя, куда хочешь, несись, куда вздумается…»
— Очень плохо, — сказал Авдиев. — Ласточка, ласточка, а затем… господин в поношенном испанском плаще, с слегка оплывшими глазами и крашеными усами.
Знаете что, — никогда
не пейте, и главное —
не начинайте. Ни из удальства, ни для того, чтобы быть ласточкой. Запомните вы этот мой совет, когда станете студентом?
Думалось невольно: ведь он на ней женился,
зная, что она католичка, как мой отец женился на моей матери… Я
не мог разделять жгучей тоски о том, что теперь
— Ну вот, дело сделано, — сказал он. — Я
знал, что с ним можно говорить по — человечески. В Тифлисе, говорят, ученики приходят в гимназию с кинжалами, тем менее оснований придираться к мелочам. Ну,
не поминайте лихом!
Долгоногова в то время уже
не было. Его перевели вскоре после Авдиева, и директором был назначен Степан Яковлевич. Через несколько минут Дидонус вернулся оживленный, торжествующий и злорадный.
Узнав от директора, что мы совершили нечто в высокой степени предосудительное, он радостно повлек нас в учительскую, расталкивая шумную толпу гимназистов.
— Молчать… Я говорю: тай — ные сборы, потому что вы о них ничего
не сказали мне, вашему директору… Я говорю: незаконные, потому… — он выпрямился на стуле и продолжал торжественно: — …что на — ло — ги устанавливаются только государственным советом…
Знаете ли вы, что если бы я дал официальный ход этому делу, то вы
не только были бы исключены из гимназии, но… и отданы под суд…
—
Не Авдиев, а малый все-таки славный, — сказал на улице мой приятель. — И,
знаешь, он тоже недурно поет. Я слышал на именинах у Тысса.
И хотя ни одного губернатора еще
не свалил, но все
знали, что это именно его перо сотрясает время от времени наш мирок, волнуя то чиновников, то ночную стражу, то офицерство.
Мне было интересно
узнать, что скрывается в этой мгла с мрачным неверием, бурей и громами… Но в это время на одной из кроватей послышалось движение, и раздался голос младшего Конахевича. Это был мальчик
не особенно способный, но усидчивый и серьезный. Старший был прежде его кумиром. Теперь он догнал его, и оба были в одном классе.
Вскоре от Кордецкого я тоже услышал туманные намеки. Конахевича угнетало мрачное будущее. Кордецкого томило ужасное прошлое… Если бы я
узнал все, то отшатнулся бы от него с отвращением и ужасом. Впрочем, и теперь еще
не поздно. Мне следует его оставить на произвол судьбы, хотя я единственный человек, которого он любит…
Наутро я пошел в гимназию, чтобы
узнать об участи Кордецкого. У Конахевича — увы! — тоже была переэкзаменовка по другому предмету. Кордецкий срезался первый. Он вышел из класса и печально пожал мне руку. Выражение его лица было простое и искренне огорченное. Мы вышли из коридора, и во дворе я все-таки
не удержался: вынул конверт.
—
Не глуп…
знаю сам. Но чорт его
знает: неисправимый фразер.
— Я вышел из класса с разрешения учителя и…
не мог
знать, что это будет вам неудобно.
А через час выбежал оттуда, охваченный новым чувством облегчения, свободы, счастья! Как случилось, что я выдержал и притом выдержал «отлично» по предмету, о котором, в сущности,
не имел понятия, — теперь уже
не помню.
Знаю только, что, выдержав, как сумасшедший, забежал домой, к матери, радостно обнял ее и, швырнув ненужные книги, побежал за город.