Неточные совпадения
Я знал с незапамятных времен, что у нас была маленькая сестра Соня, которая умерла и теперь находится
на «том
свете», у бога. Это было представление немного печальное (у матери иной раз
на глазах бывали слезы), но вместе светлое: она — ангел, значит, ей хорошо. А так как я ее совсем не знал, то и она, и ее пребывание
на «том
свете» в роли ангела представлялось мне каким-то светящимся туманным пятнышком, лишенным всякого мистицизма и не производившим особенного впечатления…
Потом
на «тот
свет» отправился пан Коляновский, который, по рассказам, возвращался оттуда по ночам. Тут уже было что-то странное. Он мне сказал: «не укараулишь», значит, как бы скрылся, а потом приходит тайком от домашних и от прислуги. Это было непонятно и отчасти коварно, а во всем непонятном, если оно вдобавок сознательно, есть уже элемент страха…
Еще года через два или три «тот
свет» глянул
на нас, как зарница из темной тучи, зловеще ощутительно и ясно…
Одной ночью разразилась сильная гроза. Еще с вечера надвинулись со всех сторон тучи, которые зловеще толклись
на месте, кружились и сверкали молниями. Когда стемнело, молнии, не переставая, следовали одна за другой, освещая, как днем, и дома, и побледневшую зелень сада, и «старую фигуру». Обманутые этим
светом воробьи проснулись и своим недоумелым чириканьем усиливали нависшую в воздухе тревогу, а стены нашего дома то и дело вздрагивали от раскатов, причем оконные стекла после ударов тихо и жалобно звенели…
Наконец я подошел к воротам пансиона и остановился… Остановился лишь затем, чтобы продлить ощущение особого наслаждения и гордости, переполнявшей все мое существо. Подобно Фаусту, я мог сказать этой минуте: «Остановись, ты прекрасна!» Я оглядывался
на свою короткую еще жизнь и чувствовал, что вот я уже как вырос и какое, можно сказать, занимаю в этом
свете положение: прошел один через две улицы и площадь, и весь мир признает мое право
на эту самостоятельность…
Мы миновали православное кладбище, поднявшись
на то самое возвышение дороги, которое когда-то казалось мне чуть не краем
света, и откуда мы с братом ожидали «рогатого попа». Потом и улица, и дом Коляновских исчезли за косогором… По сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами лежала белая лента шоссе, с звенящей телеграфной проволокой, а впереди, в дымке пыли и тумана, синела роща, та самая, где я когда-то в первый раз слушал шум соснового бора…
Опять дорога, ленивое позванивание колокольчика, белая лента шоссе с шуршащим под колесами свежим щебнем, гулкие деревянные мосты, протяжный звон телеграфа… Опять станция, точь — в-точь похожая
на первую, потом синие сумерки, потом звездная ночь и фосфорические облака, как будто налитые лунным
светом… Мать стучит в оконце за козлами, ямщик сдерживает лошадей. Мать спрашивает, не холодно ли мне, не сплю ли я и как бы я не свалился с козел.
Я вышел из накуренных комнат
на балкон. Ночь была ясная и светлая. Я смотрел
на пруд, залитый лунным
светом, и
на старый дворец
на острове. Потом сел в лодку и тихо отплыл от берега
на середину пруда. Мне был виден наш дом, балкон, освещенные окна, за которыми играли в карты… Определенных мыслей не помню.
И опять
на гладком пруду слышен легкий визг железа по льду, и продолжается молчаливое кружение
на лунном
свете.
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск
света падал
на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее
на фигуру.
Открывается дверь инспекторской,
на Савелия падает белая полоса
света.
— А теперь… Га! Теперь — все покатилось кверху тормашками
на белом
свете. Недавно еще… лет тридцать назад, вот в этом самом Гарном Луге была еще настоящая шляхта… Хлопов держали в страхе… Чуть что… А! сохрани боже! Били, секли, мордовали!.. Правду тебе скажу, — даже бывало жалко… потому что не по — христиански… А теперь…
Глаза парубка с наивным изумлением бродили по стенам с фресками и проникали в зияющие впадины окон, откуда из таинственного полумрака поблескивала кое — где позолота карнизов и случайный луч
света выхватывал уцелевшие
на стенах фигуры нимф и амуров.
Один из работников капитана, молодой парубок Иван, не стесняясь нашим присутствием, по — своему объяснял социальную историю Гарного Луга. Чорт нес над землей кошницу с панами и сеял их по
свету. Пролетая над Гарным Лугом, проклятый чертяка ошибся и сыпнул семена гуще. От этого здесь панство закустилось, как бурьян,
на том месте, где случайно «ляпнула» корова. А настоящей траве, то есть мужикам, совсем не стало ходу…
Капитан обыкновенно в случаях неисправностей ругал виновного
на чем
свет стоит так громко, что было слышно по всей деревне. Но
на этот раз он не сказал ей слова. Только
на следующее утро велел позвать Ивана.
Такова была простая история появления Антося
на белом
свете вообще и в частности в Гарном Луге.
Потом таинственные господа исчезли в широком
свете, Гапка умерла, и капитан по своей доброте взял покинутого сироту к себе
на кухню…
Могила отца была обнесена решеткой и заросла травой. Над ней стоял деревянный крест, и краткая надпись передавала кратчайшее содержание жизни: родился тогда-то, был судьей, умер тогда-то…
На камень не было денег у осиротевшей семьи. Пока мы были в городе, мать и сестра каждую весну приносили
на могилу венки из цветов. Потом нас всех разнесло по широкому
свету. Могила стояла одинокая, и теперь, наверное, от нее не осталось следа…
И я грустил, что это ушло, что этого уже нельзя встретить
на этом скучном
свете, что уже
А читают вообще
на этом
свете мало.
Все это
на меня производило впечатление блестящих холодных снежинок, падающих
на голое тело. Я чувствовал, что эти отдельные блестки, разрозненные, случайно вырывавшиеся в жару случайных споров, светятся каким-то особенным
светом, резким, холодным, но идущим из общего источника…
Обе сестры с удивлением оглянулись
на одинокую и, вероятно, очень глупую фигуру, неизвестно зачем застывшую в лунном
свете на середине моста.
Счастье в эту минуту представлялось мне в виде возможности стоять здесь же,
на этом холме, с свободным настроением, глядеть
на чудную красоту мира, ловить то странное выражение, которое мелькает, как дразнящая тайна природы, в тихом движении ее
света и теней.
И потом в тихий летний вечер, полусумеречный, полупронизанный
светом луны,
на улицах опять слышались печально торжественные звуки флейт и кларнетов и размеренный топот огромной толпы, в середине которой шла Басина Ита с своим ученым супругом.
Порой в окне, где лежала больная, в щель неплотно сдвинутых гардин прокрадывался луч
света, и мне казалось, что он устанавливает какую-то связь между мною,
на темной улице, и комнатой с запахом лекарств, где
на белой подушке чудилось милое лицо с больным румянцем и закрытыми глазами.
Вместо мутной зимней слякоти наступили легкие морозы, вечера становились светлее,
на небе искрились звезды, и серп луны кидал свой мечтательный и неверный
свет на спящие улицы,
на старые заборы,
на зеленую железную крышу дома Линдгорстов,
на бревна шлагбаума и
на терявшуюся в сумраке ленту шоссе.
Я не знаю, как это случилось, но только с первых строк этой картины — вся она встала передо мной, как живая, бросая яркий
свет на все прочитанное урывками до тех пор.
Дверь в кабинет отворена… не более, чем
на ширину волоса, но все же отворена… а всегда он запирался. Дочь с замирающим сердцем подходит к щели. В глубине мерцает лампа, бросающая тусклый
свет на окружающие предметы. Девочка стоит у двери. Войти или не войти? Она тихонько отходит. Но луч
света, падающий тонкой нитью
на мраморный пол, светил для нее лучом небесной надежды. Она вернулась, почти не зная, что делает, ухватилась руками за половинки приотворенной двери и… вошла.