Неточные совпадения
Таким образом жизнь моей матери в самом
начале оказалась связанной
с человеком старше ее больше чем вдвое, которого она еще не могла полюбить, потому что была совершенно ребенком, который ее мучил и оскорблял
с первых же дней и, наконец, стал калекой…
Но
с этих пор и я, как отец, часто
начинал молитву, мучительно повторяя: «Отче…
Тогда, видя, что процедура бритья находится только в
начале, а прервать ее Уляницкий не намерен, мы
с младшим братом тоже спустились в комнату и присоединились к неистовой пляске.
Случайно он встретился
с племянницей приходского ксендза (proboszcza), своей сверстницей, которая
начала учить его грамоте и пробудила умственные стремления.
Я
начинал что-то путать. Острия ногтей все
с большим нажимом входили в мою кожу, и последние проблески понимания исчезали… Была только зеленая искорка в противных глазах и пять горячих точек на голове. Ничего больше не было…
Под конец моего пребывания в пансионе добродушный француз как-то исчез
с нашего горизонта. Говорили, что он уезжал куда-то держать экзамен. Я был в третьем классе гимназии, когда однажды, в
начале учебного года, в узком коридоре я наткнулся вдруг на фигуру, изумительно похожую на Гюгенета, только уже в синем учительском мундире. Я шел
с другим мальчиком, поступившим в гимназию тоже от Рыхлинского, и оба мы радостно кинулись к старому знакомому.
Однажды, вернувшись из заседания, отец рассказал матери, что один из «подозрительных» пришел еще до
начала заседания и, бросив на стол только что полученное письмо, сказал
с отчаянием...
— Ты славный малый,
начинаешь недурно! —
с покровительственной важностью одобрил меня Крыштанович. В его глазах мне недоставало еще только карцера и порки.
Это было заведение особенного переходного типа, вскоре исчезнувшего. Реформа Д. А. Толстого, разделившая средние учебные заведения на классические и реальные, еще не была закончена. В Житомире я
начал изучать умеренную латынь только в третьем классе, но за мною она двигалась уже
с первого. Ровенская гимназия, наоборот, превращалась в реальную. Латынь уходила класс за классом, и третий, в который мне предстояло поступить, шел уже по «реальной программе», без латыни,
с преобладанием математики.
В каждом классе у Кранца были избранники, которых он мучил особенно охотно… В первом классе таким мучеником был Колубовский, маленький карапуз,
с большой головой и толстыми щеками… Входя в класс, Кранц обыкновенно корчил примасу и
начинал брезгливо водить носом. Все знали, что это значит, а Колубовский бледнел. В течение урока эти гримасы становились все чаще, и, наконец, Кранц обращался к классу...
Один из лучших учителей, каких я только знал, Авдиев (о котором я скажу дальше), в
начале своего второго учебного года на первом уроке обратился к классу
с шутливым предложением...
С осени, когда пруды
начинали покрываться пленкой, мы
с нетерпением следили за их замерзанием…
Убыток был не очень большой, и запуганные обыватели советовали капитану плюнуть, не связываясь
с опасным человеком. Но капитан был не из уступчивых. Он принял вызов и
начал борьбу, о которой впоследствии рассказывал охотнее, чем о делах
с неприятелем. Когда ему донесли о том, что его хлеб жнут работники Банькевича, хитрый капитан не показал и виду, что это его интересует… Жнецы связали хлеб в снопы, тотчас же убрали их, и на закате торжествующий ябедник шел впереди возов, нагруженных чужими снопами.
— Я… прошлый раз… —
начал Заруцкий глухо и затем,
с внезапной резкостью, закончил: — Я извиняюсь.
Это — «Два помещика» из «Записок охотника». Рассказчик — еще молодой человек, тронутый «новыми взглядами», гостит у Мардария Аполлоновича. Они пообедали и пьют на балконе чай. Вечерний воздух затих. «Лишь изредка ветер набегал струями и в последний раз, замирая около дома, донес до слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни». Мардарий Аполлонович, только что поднесший ко рту блюдечко
с чаем, останавливается, кивает головой и
с доброй улыбкой
начинает вторить ударам...
— Очень плохо, — сказал Авдиев. — Ласточка, ласточка, а затем… господин в поношенном испанском плаще,
с слегка оплывшими глазами и крашеными усами. Знаете что, — никогда не пейте, и главное — не
начинайте. Ни из удальства, ни для того, чтобы быть ласточкой. Запомните вы этот мой совет, когда станете студентом?
Я тогда учился еще в пансионе и только
начинал знакомиться
с русской грамматикой (по — польски я говорил и писал тогда лучше).
И вдруг я проснулся.
Начинало светать. Это было ранней весной, снег еще не весь стаял, погода стояла пасмурная, слякотная, похожая более на осень. В окна тускло, почти враждебно глядели мутные сумерки; освоившись
с ними, я разглядел постель Бродского. На ней никого не было. Не было также и чемодана, который мы вчера укладывали
с ним вместе. А в груди у меня стояло что-то теплое от недавнего счастливого сна. И контраст этого сна сразу подчеркнул для меня все значение моей потери.
Мы
с братом делали большие успехи в изящном хореографическом искусстве, и мною порой овладевала иллюзия, будто воображаемый я теперь
начинает сливаться
с реальным…
Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды,
начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:
Неточные совпадения
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И как
начал говорить о литературе, то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист
с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
И я теперь живу у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой и дочкой; не решился только,
с которой
начать, — думаю, прежде
с матушки, потому что, кажется, готова сейчас на все услуги.
Сам Государев посланный // К народу речь держал, // То руганью попробует // И плечи
с эполетами // Подымет высоко, // То ласкою попробует // И грудь
с крестами царскими // Во все четыре стороны // Повертывать
начнет.
Потупился, задумался, // В тележке сидя, поп // И молвил: — Православные! // Роптать на Бога грех, // Несу мой крест
с терпением, // Живу… а как? Послушайте! // Скажу вам правду-истину, // А вы крестьянским разумом // Смекайте! — // «
Начинай!»
С тех пор, как бабы
начали // Рядиться в ситцы красные, — // Леса не подымаются, // А хлеба хоть не сей!»