Неточные совпадения
И, не дожидаясь ответа, он
начал шагать из угла в угол, постукивая палкой, слегка волоча левую ногу и, видимо,
весь отдаваясь проверке на себе психологического вопроса. Потом опять остановился против меня и сказал...
Мое настроение падало. Я чувствовал, что мать меня сейчас хватится и пошлет разыскивать, так как братья и сестры, наверное, уже спят. Нужно бы еще повторить молитву, но… усталость быстро разливалась по
всему телу, ноги
начали ныть от ходьбы, а главное — я чувствовал, что уже сомневаюсь. Значит, ничего не выйдет.
В больших, навыкате, глазах (и кто только мог находить их красивыми!)
начинала бегать какая-то зеленоватая искорка.
Все мое внимание отливало к пяти уколам на верхушке головы, и я отвечал тихо...
Я
начинал что-то путать. Острия ногтей
все с большим нажимом входили в мою кожу, и последние проблески понимания исчезали… Была только зеленая искорка в противных глазах и пять горячих точек на голове. Ничего больше не было…
В голосе Лотоцкого появились какие-то особенные прыгающие нотки. Он
начал скандовать, видимо наслаждаясь певучестью ритма. При дательном падеже к голосу учителя тихо, вкрадчиво, одобрительно присоединилось певучее рокотание
всего класса.
В каждом классе у Кранца были избранники, которых он мучил особенно охотно… В первом классе таким мучеником был Колубовский, маленький карапуз, с большой головой и толстыми щеками… Входя в класс, Кранц обыкновенно корчил примасу и
начинал брезгливо водить носом.
Все знали, что это значит, а Колубовский бледнел. В течение урока эти гримасы становились
все чаще, и, наконец, Кранц обращался к классу...
—
Все думаем, то есть мыслим, — ответило несколько голосов задорно. Учитель
начинал раздражать.
К нам приехал новый директор, Долгоногов, о котором я уже говорил выше.
Все,
начиная с огромного инспектора и кончая Дитяткевичем, сразу почувствовали над собой авторитетную руку. Долгоногова боялись, уважали, особенно после случая с Безаком, но… не знали. Он был от нас как-то далек по своему положению.
В
начале шестидесятых годов великая реформа всколыхнула
всю жизнь, но волна обновления скоро
начала отступать.
К концу гимназического курса в моей душе
начало складываться из
всего этого брожения некоторое, правда, довольно туманное представление о том, чем мне быть за гранью гимназии и нашего города.
И вдруг я проснулся.
Начинало светать. Это было ранней весной, снег еще не
весь стаял, погода стояла пасмурная, слякотная, похожая более на осень. В окна тускло, почти враждебно глядели мутные сумерки; освоившись с ними, я разглядел постель Бродского. На ней никого не было. Не было также и чемодана, который мы вчера укладывали с ним вместе. А в груди у меня стояло что-то теплое от недавнего счастливого сна. И контраст этого сна сразу подчеркнул для меня
все значение моей потери.
Исполнение плана Левина представляло много трудностей; но он бился, сколько было сил, и достиг хотя и не того, чего он желал, но того, что он мог, не обманывая себя, верить, что дело это стоит работы. Одна из главных трудностей была та, что хозяйство уже шло, что нельзя было остановить всё и
начать всё сначала, а надо было на ходу перелаживать машину.
Ассоль было уже пять лет, и отец
начинал все мягче и мягче улыбаться, посматривая на ее нервное, доброе личико, когда, сидя у него на коленях, она трудилась над тайной застегнутого жилета или забавно напевала матросские песни — дикие ревостишия [Ревостишия — словообразование А.С. Грина.]. В передаче детским голосом и не везде с буквой «р» эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного голубой ленточкой. В это время произошло событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и дочь.
Вместо ответа Раскольников встал, вышел в сени, взялся за колокольчик и дернул. Тот же колокольчик, тот же жестяной звук! Он дернул второй, третий раз; он вслушивался и припоминал. Прежнее, мучительно-страшное, безобразное ощущение
начинало все ярче и живее припоминаться ему, он вздрагивал с каждым ударом, и ему все приятнее и приятнее становилось.
— Сначала-то я молча плакала, не хотелось мне злодеев радовать, а как
начала вся эта мошка по лицу, по глазам ползать… глаза-то жалко стало, ослепят меня, думаю, навеки ослепят!
Неточные совпадения
Марья Антоновна. Право, маменька,
все смотрел. И как
начал говорить о литературе, то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
И я теперь живу у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой и дочкой; не решился только, с которой
начать, — думаю, прежде с матушки, потому что, кажется, готова сейчас на
все услуги.
Хлестаков. Дурак! еще
начал высчитывать.
Всего сколько следует?
Сам Государев посланный // К народу речь держал, // То руганью попробует // И плечи с эполетами // Подымет высоко, // То ласкою попробует // И грудь с крестами царскими // Во
все четыре стороны // Повертывать
начнет.
«Бабенка, а умней тебя! — // Помещик вдруг осклабился // И
начал хохотать. — // Ха-ха! дурак!.. Ха-ха-ха-ха! // Дурак! дурак! дурак! // Придумали: господский срок! // Ха-ха… дурак! ха-ха-ха-ха! // Господский срок —
вся жизнь раба! // Забыли, что ли, вы: // Я Божиею милостью, // И древней царской грамотой, // И родом и заслугами // Над вами господин!..»