Неточные совпадения
Однажды в это время я вбежал в спальню матери и
увидел отца и мать с заплаканными лицами. Отец нагнулся и целовал ее руку, а она ласково гладила его по голове и
как будто утешала в чем-то,
как ребенка. Я никогда ранее не
видел между отцом и матерью ничего подобного, и мое маленькое сердчишко сжалось от предчувствия.
После похорон некоторое время во дворе толковали, что ночью
видели старого «коморника»,
как при жизни, хлопотавшим по хозяйству. Это опять была с его стороны странность, потому что прежде он всегда хлопотал по хозяйству днем… Но в то время, кажется, если бы я встретил старика где-нибудь на дворе, в саду или у конюшни, то, вероятно, не очень бы удивился, а только, пожалуй, спросил бы объяснения его странного и ни с чем несообразного поведения, после того
как я его «не укараулил»…
— Погоди, — ответил Скальский. — На следующее утро иду в корпус. Спрашиваю швейцара:
как мне
увидеть сына? «Ступайте, говорит, ваше благородие в мертвецкую»… Потом… рассказали: умер ровно в одиннадцать ночи… — И значит — это его я не пустил в комнату. Душа прилетала прощаться…
Нечистый,
увидев огни и такую силу крещеного народу, вдруг поднялся на дыбы, что-то «загуло»,
как ветер, и медведь кинулся в омут…
По — видимому, он вызывался усталостью глаз, потому что всегда проносился по дуговой линии,
как это бывает с теми сеточками,
какие иногда
видишь в глазу и которые тотчас убегают,
как бы закатываясь, когда хочешь разглядеть.
Как это ни странно, я
как будто
видел их в довольно-таки грязном углу между сараем и забором.
Я
видел, что люди бывают старые и молодые, здоровые и больные, богатые и нищие, и все это,
как я уже говорил, казалось мне «извечным».
Но, во всяком случае, это обстоятельство делало нового пришельца предметом интересным, так
как мы
видела разных мальчиков, а купленных мальчиков еще не
видели ни разу.
Весь наш двор и кухня были, конечно, полны рассказами об этом замечательном событии. Свидетелем и очевидцем его был один только будочник, живший у самой «фигуры». Он
видел,
как с неба слетела огненная змея и села прямо на «фигуру», которая вспыхнула вся до последней дощечки. Потом раздался страшный треск, змея перепорхнула на старый пень, а «фигура» медленно склонилась в зелень кустов…
В эти первые дни можно было часто
видеть любопытных, приставлявших уши к столбам и сосредоточенно слушавших. Тогдашняя молва опередила задолго открытие телефонов: говорили, что по проволоке разговаривают, а так
как ее вели до границы, то и явилось естественное предположение, что это наш царь будет разговаривать о делах с иностранными царями.
— Ну, что делать, — сказал Петр, — я и сам
вижу: умираешь… Все когда-нибудь умрем. Ты сегодня, а я завтра… Позовите священника, пусть приготовится,
как следует доброму христианину.
— А вот
увидишь, — сказал отец, уже спокойно вынимая табакерку. Дешерт еще немного посмотрел на него остолбенелым взглядом, потом повернулся и пошел через комнату. Платье на его худощавом теле
как будто обвисло. Он даже не стукнул выходной дверью и как-то необычно тихо исчез…
Между тем солнце склонялось. Бедный француз, соскучившись напрасным ожиданием в своих зарослях и
видя, что никто не идет ему на выручку, решился вдруг на отчаянное предприятие и, выскочив из своего убежища, опять ринулся напролом к реке… Мы подымались
как раз на гору на разведки, когда среди истерических женских воплей и общего смятения француз промелькнул мимо нас,
как буря, и, не разбирая тропинок, помчался через рощу вниз.
И я не делал новых попыток сближения с Кучальским.
Как ни было мне горько
видеть, что Кучальский ходит один или в кучке новых приятелей, — я крепился, хотя не мог изгнать из души ноющее и щемящее ощущение утраты чего-то дорогого, близкого, нужного моему детскому сердцу.
И говорил он не просто,
как все, а точно подчеркивал: вот
видите, я говорю по — украински.
Было раннее утро. Сквозь дремоту я слышал,
как мать говорила из соседней комнаты, чтобы открыли ставни. Горничная вошла в спальню, отодвинула задвижку и вышла на двор, чтобы исполнить приказание. И когда она вышла, скрипнув дверью, меня опять захватил еще не рассеявшийся утренний сон. И в нем я
увидел себя Наполеоном.
И они втроем: Мина, Журавский и мой приятель, отправились к карцеру с видом людей, идущих на деловое свидание. Когда дверь карцера открылась, я
увидел широкую скамью, два пучка розог и помощника Мины. Затем дверь опять захлопнулась,
как будто проглотив красивую фигуру Крыштановича в мундирчике с короткой талией…
И именно таким,
как Прелин. Я сижу на кафедре, и ко мне обращены все детские сердца, а я, в свою очередь, знаю каждое из них,
вижу каждое их движение. В числе учеников сидит также и Крыштанович. И я знаю, что нужно сказать ему и что нужно сделать, чтобы глаза его не были так печальны, чтобы он не ругал отца сволочью и не смеялся над матерью…
Все это было так завлекательно, так ясно и просто,
как только и бывает в мечтах или во сне. И
видел я это все так живо, что… совершенно не заметил,
как в классе стало необычайно тихо,
как ученики с удивлением оборачиваются на меня;
как на меня же смотрит с кафедры старый учитель русского языка, лысый,
как колено, Белоконский, уже третий раз окликающий меня по фамилии… Он заставил повторить что-то им сказанное, рассердился и выгнал меня из класса, приказав стать у классной двери снаружи.
Я долго бродил среди памятников,
как вдруг в одном месте, густо заросшем травой и кустарником, мне бросилось в глаза странное синее пятно. Подойдя ближе, я
увидел маленького человечка в синем мундире с медными пуговицами. Лежа на могильном камне, он что-то тщательно скоблил на нем ножиком и был так углублен в это занятие, что не заметил моего прихода. Однако, когда я сообразил, что мне лучше ретироваться, — он быстро поднялся, отряхнул запачканный мундир и
увидел меня.
Лемпи покорно отправлялся в африканскую пустыню, путешествовал по знойным пескам,
видел,
как боа — констриктор глотал молодого быка.
Если, заглянув в комнату снаружи, он
видел квартиру в полном порядке, то уходил разочарованный,
как охотник, давший промах.
— И знаешь, что я тебе скажу: когда человек повидает все то, что я
видел, и поговорит с умными людьми, то… Ну, одним словом, человек многому перестает верить так слепо,
как прежде…
— И
как же он
видел в темноте, что этот кто-то черный? — спросил с улыбкой отец.
— Вот в том-то, понимаешь, и штука, — ответил капитан просто: — темно, хоть глаз выколи, а он
видит, что лохматый и черный… А зажег спичку, — нигде никого… все тихо. Раз насыпал на полу золы… Наутро остались следы,
как от большой птицы… А вот недавно…
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он
увидел высокую белую фигуру,
как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света падал на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
— А — а. Вот
видишь! В Полтаве? И все-таки помнишь? А сегодняшнее евангелие забыл. Вот ведь
как ты поддался лукавому?
Как он тебя осетил своими мрежами… Доложу, погоди, Степану Яковлевичу. Попадешь часика на три в карцер… Там одумаешься… Гро — бо — копатель!
Но его не
видят. Тишина кажется еще безжизненнее и мертвее от ровного, неуловимого жужжания и вскрикиваний. Становится жутко, томительно, почти страшно. Хочется
как будто проснуться, громко вскрикнуть, застучать, опрокинуть что-нибудь, вообще сделать что-нибудь такое, что промчалось бы по коридорам, ринулось в классные двери, наполнило бы все это здание грохотом, шумом, тревогой…
Проходя за чем-то одним из закоулков Гарного Луга, я
увидел за тыном, в огороде, высокую, прямую фигуру с обнаженной лысой головой и с белыми,
как молоко, седыми буклями у висков. Эта голова странно напоминала головку высохшего мака, около которой сохранились бы два белых засохших лепестка. Проходя мимо, я поклонился.
Соседи
видели,
как он вышел из своей хаты в начале пожара, протирая глаза и неодетый.
Кто-то уже
видел его в городе и рассказывал о своей встрече
как раз перед началом урока, который,
как мы думали, на этот раз проведет еще инспектор.
Дня через три в гимназию пришла из города весть: нового учителя
видели пьяным… Меня что-то кольнуло в сердце. Следующий урок он пропустил. Одни говорили язвительно: с «похмелья», другие — что устраивается на квартире.
Как бы то ни было, у всех шевельнулось чувство разочарования, когда на пороге, с журналом в руках, явился опять Степан Яковлевич для «выразительного» чтения.
Я только думая, что можно бы изобразить все в той простоте и правде,
как я теперь это
вижу, и что история мальчика, подобного мне, и людей, его окружающих, могла бы быть интереснее и умнее графа Монте — Кристо.
— Эх, Маша, Маша! И вы туда же!.. Да, во — первых, я вовсе не пьяница; а во — вторых, знаете ли вы, для чего я пью? Посмотрите-ка вон на эту ласточку…
Видите,
как она смело распоряжается своим маленьким телом, куда хочет, туда его и бросит!.. Вон взвилась, вон ударилась книзу, даже взвизгнула от радости, слышите? Так вот я для чего пью, Маша, чтобы испытать те самые ощущения, которые испытывает эта ласточка… Швыряй себя, куда хочешь, несись, куда вздумается…»
Сны занимали в детстве и юности значительную часть моего настроения. Говорят, здоровый сон бывает без сновидений. Я, наоборот, в здоровом состоянии
видел самые яркие сны и хорошо их помнил. Они переплетались с действительными событиями, порой страшно усиливая впечатление последних, а иногда сами по себе действовали на меня так интенсивно,
как будто это была сама действительность.
Я, конечно, ничего ни с кем не говорил, но отец с матерью что-то заметили и без меня. Они тихо говорили между собой о «пане Александре», и в тоне их было слышно искреннее сожаление и озабоченность. Кажется, однако, что на этот раз Бродский успел справиться со своим недугом, и таким пьяным,
как других письмоводителей, я его не
видел. Но все же при всей детской беспечности я чувствовал, что и моего нового друга сторожит какая-то тяжелая и опасная драма.
Под утро мне приснился какой-то сои, в котором играл роль Бродский. Мы с ним ходили где-то по чудесным местам, с холмами и перелесками, засыпанными белым инеем, и
видели зайцев, прыгавших в пушистом снегу,
как это раз было в действительности. Бродский был очень весел и радостен и говорил, что он вовсе не уезжает и никогда не уедет.
— А я верю, — сказал Крыштанович с убеждением. — Сны сбываются очень часто. Мой отец тоже
видел мою мать во сне задолго до того,
как они познакомились… Положим, теперь все ругаются, а все-таки… Постой-ка.
Мой приятель не тратил много времени на учение, зато все закоулки города знал в совершенстве. Он повел меня по совершенно новым для меня местам и привел в какой-то длинный, узкий переулок на окраине. Переулок этот прихотливо тянулся несколькими поворотами, и его обрамляли старые заборы. Но заборы были ниже тех,
какие я
видел во сне, и из-за них свешивались густые ветки уже распустившихся садов.
Он спустился с приступки забора и, заложив палец в рот, издал легкий, осторожный свист. Девочки насторожились, пошептались о чем-то, и старшая,
как будто вдогонку за разбежавшимся колесом, перепорхнула по двору к тому месту, где мы стояли за забором, и тоже поднялась, держась за балясины.
Увидев меня, она вдруг потупилась.
Я оказался в большом затруднении, так
как лица приснившейся мне девочки я совсем не
видел… Я мог вспомнить только часть щеки и маленькое розовое ухо, прятавшееся в кроличий воротник. И тем не менее я чувствовал до осязательности ясно, что она была не такая,
как только что виденная девочка, и не «шустрая»,
как ее младшая сестра.
Вдруг вблизи послышалось легкое шуршание. Я оглянулся и
увидел в двух шагах, за щелеватым палисадом, пеструю фигуру девочки — подростка, немного старше меня. В широкую щель глядели на меня два черных глаза. Это была еврейка, которую звали Итой; но она была более известна всем в городе,
как «Басина внучка».
Лица ее я не
видел, и только на одно мгновение мне мелькнула
как будто часть смуглой щеки и тотчас же исчезла за мерно и густо двигавшейся толпой.
Дембицкий был человек необыкновенно толстый, в парадных случаях он надевал фрачный мундир,
какой теперь можно
видеть только в театре, когда дают «Ревизора», высокие сапоги с лакированными голенищами и треуголку.
Я хотел ответить, по обыкновению, шуткой, но
увидел, что она не одна. За низким заборчиком виднелись головки еще двух девочек. Одна — ровесница Дембицкой, другая — поменьше. Последняя простодушно и с любопытством смотрела на меня. Старшая,
как мне показалось, гордо отвернула голову.
Молодой человек, которого я
видел подходящим, разговаривающим с нею, спасающим ее, развлекающим ее интересными рассказами, — был тонок, гибок, грациозен, красив, — совсем не таков,
как я в зеркале, и все-таки это был я…
Эта короткая фраза ударила меня, точно острие ножа. Я сразу почувствовал,
как поверхностны и ничтожны были мои надежды: я не мог ни так танцовать, ни так кланяться, ни так подавать руку: это был прирожденный талант, а у меня — только старательность жалкой посредственности. Значит… Я неизбежно обману ее ожидания, вернее, — она уже
видит, что во мне ошиблась.
Он не танцовал вовсе, а между тем в первый же раз,
как я
увидел его на ученическом вечере в клубе рядом с Леной, — я сразу почувствовал, что исключительно «благовоспитанный молодой человек», которого редко можно встретить в нашем городишке, это именно он, этот хрупкий, но стройный юноша, с такой лениво — непринужденной грацией присевший на стул рядом с Леной.
Но вот однажды я
увидел, что брат, читая, расхохотался,
как сумасшедший, и потом часто откидывался, смеясь, на спинку раскачиваемого стула. Когда к нему пришли товарищи, я завладел книгой, чтоб узнать, что же такого смешного могло случиться с этим купцом, торговавшим кожами.
Я стоял с книгой в руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим криком девушки, и вспышкой гнева и отчаяния самого автора… Зачем же, зачем он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог написать иначе… Но нет. Я почувствовал, что он не мог, что было именно так, и он только
видит этот ужас, и сам так же потрясен,
как и я… И вот, к замирающему крику бедной одинокой девочки присоединяется отчаяние, боль и гнев его собственного сердца…