Неточные совпадения
Я переставал чувствовать себя отдельно от этого моря жизни, и это было
так сильно, что, когда меня хватились и брат матери вернулся
за мной, то я стоял на том же месте и не откликался…
Если бы я имел ясное понятие о творении, то, вероятно, сказал бы тогда, что мой отец (которого я знал хромым)
так и был создан с палкой в руке, что бабушку бог сотворил именно бабушкой, что мать моя всегда была
такая же красивая голубоглазая женщина с русой косой, что даже сарай
за домом
так и явился на свет покосившимся и с зелеными лишаями на крыше.
И в
таком виде дело выйдет
за пределы уездного суда в сенат, а может быть, и выше.
Что законы могут быть плохи, это опять лежит на ответственности царя перед богом, — он, судья,
так же не ответственен
за это, как и
за то, что иной раз гром с высокого неба убивает неповинного ребенка…
А
так как он был человек с фантазиями и верил в чудодейственные универсальные средства, то нам пришлось испытать на себе благодетельное действие аппретур на руках, фонтанелей
за ушами, рыбьего жира с хлебом и солью, кровоочистительного сиропа Маттеи, пилюль Мориссона и даже накалывателя некоего Боншайта, который должен был тысячью мелких уколов усиливать кровообращение.
Я не знаю, что это
за имя, но его
так звали, и нам имя нравилось, как и он сам.
У матери вид был испуганный: она боялась
за нас (хотя тогда не
так еще верили в «заразу») и плакала о чужом горе.
— Нет, не говори…
Так он стучался… особенно. И потом летел и стонал. А я глядел, и сердце у меня рвалось
за ним…
Отец ее в старые годы «чумаковал», то есть ходил с обозами в Крым
за рыбой и солью, а
так как мать ее умерла рано, то отец брал ее с собою…
Но тут оказалось опять, на счастье путников, что чумацкая валка расположилась ночевать на лугу
за мельницей,
так что оттуда слышались уже говор, песни и крики.
Тогда я подумал, что глядеть не надо: таинственное явление совершится проще, — крылья будут лежать на том месте, где я молился. Поэтому я решил ходить по двору и опять прочитать десять «Отче наш» и десять «Богородиц».
Так как главное было сделано, то молитвы я теперь опять читал механически, отсчитывая одну
за другой и загибая пальцы. При этом я сбился в счете и прибавил на всякий случай еще по две молитвы… Но крыльев на условленном месте не было…
В нашей семье нравы вообще были мягкие, и мы никогда еще не видели
такой жестокой расправы. Я думаю, что по силе впечатления теперь для меня могло бы быть равно тогдашнему чувству разве внезапное на моих глазах убийство человека. Мы
за окном тоже завизжали, затопали ногами и стали ругать Уляницкого, требуя, чтобы он перестал бить Мамерика. Но Уляницкий только больше входил в азарт; лицо у него стало скверное, глаза были выпучены, усы свирепо торчали, и розга то и дело свистела в воздухе.
Однажды, когда он весь погрузился в процесс бритья и, взяв себя
за кончик носа, выпятил языком подбриваемую щеку, старший брат отодвинул через форточку задвижку окна, осторожно спустился в комнату и открыл выходную дверь. Обеспечив себе
таким образом отступление, он стал исполнять среди комнаты какой-то дикий танец: прыгал, кривлялся, вскидывал ноги выше головы и кричал диким голосом: «Гол, шлеп, тана — на»…
На его лице не дрогнул ни один мускул, он
так же тщательно держал себя
за кончик носа, подбривая усы, и
так же выпячивал языком щеки.
Отец сам рассказал нам, смеясь, эту историю и прибавил, что верят этому только дураки,
так как это просто старая сказка; но простой, темный народ верил, и кое — где уже полиция разгоняла толпы, собиравшиеся по слухам, что к ним ведут «рогатого попа». На кухне у нас следили
за поповским маршрутом: передавали совершенно точно, что поп побывал уже в Петербурге, в Москве, в Киеве, даже в Бердичеве и что теперь его ведут к нам…
Так мы просиживали целые часы неподвижно, иногда запасшись ломтями хлеба, и глядели в пыльную даль, следя
за каждым появлявшимся пятнышком.
Выходило бы
так, что я, еще ребенок, из сочувствия к моему приятелю, находящемуся в рабстве у пана Уляницкого, всей душою призываю реформу и молюсь
за доброго царя, который хочет избавить всех купленных мальчиков от злых Уляницких…
В пансионе Окрашевской учились одни дети, и я чувствовал себя там ребенком. Меня привозили туда по утрам, и по окончании урока я сидел и ждал, пока
за мной заедет кучер или зайдет горничная. У Рыхлинскогс учились не только маленькие мальчики, но и великовозрастные молодые люди, умевшие уже иной раз закрутить порядочные усики. Часть из них училась в самом пансионе, другие ходили в гимназию.
Таким образом я с гордостью сознавал, что впервые становлюсь членом некоторой корпорации.
Окрики Пашковского долетали до нас все глуше, и мы непрочь были бы пролежать
так до конца урока. Скоро, однако, подушки одна
за другой летели опять по кроватям, наше благополучное погребение кончалось, и мы воскресали для новых бедствий.
Впоследствии она все время и держалась
таким образом: она не примкнула к суетне экзальтированных патриоток и «девоток», но в костел ходила, как прежде, не считаясь с тем, попадет ли она на замечание, или нет. Отец нервничал и тревожился и
за нее, и
за свое положение, но как истинно религиозный человек признавал право чужой веры…
— А — а, — протянул офицер с
таким видом, как будто он одинаково не одобряет и Мазепу, и Жолкевского, а затем удалился с отцом в кабинет. Через четверть часа оба вышли оттуда и уселись в коляску. Мать и тетки осторожно, но с тревогой следили из окон
за уезжавшими. Кажется, они боялись, что отца арестовали… А нам казалось странным, что
такая красивая, чистенькая и приятная фигура может возбуждать тревогу…
А между тем что-то все-таки раскрылось, и на одно мгновение из-за ясного дня выглянуло что-то таинственное, скрытое, невидимое в обычное время.
Этому своему приятелю я, между прочим, рассказал о своем сне, в котором я
так боялся
за судьбу русских солдат и Афанасия.
Но по тем сечением обычным,
Как секут повсюду дураков,
А
таким, какое счел приличным
Николай Иваныч Пирогов.
Я б хотел, чтоб для меня собрался
Весь педагогический совет
И о том чтоб долго препирался,
Сечь меня
за Лютера, иль нет…
Мне часто вспоминалась эта картинка из моего детства впоследствии, когда и сам я, уже взрослым, смотрел из-за
таких же решеток на вольную дорогу…
Мы принесли ответ, что ему лучше не являться, и архивариус опять тем же путем перемахнул через забор, — как раз вовремя,
так как вслед
за тем отец появился на террасе.
Таких бедняков было еще пять — шесть, и они
за самую скромную плату дежурили
за всех.
После одной
такой спевки настроение перелилось через край, и
за вечерней хор пропел «отцу и сыну и святому духу» с кощунственным изменением («брюху»).
Обезьяничание было до
такой степени явно и дерзко, что я со страхом и удивлением взглянул на Потоцкого. Он ничего не заметил и продолжал отчеканивать фамилию
за фамилией. Среди тишины звучал его металлический голос, и падали короткие ответы: «есть… есть… есть…» Только в глазах учеников искрилась усмешка.
Первое время после этого Кранц приходил в первый класс, желтый от злости, и старался не смотреть на Колубовского, не заговаривал с ним и не спрашивал уроков. Однако выдержал недолго: шутовская мания брала свое, и, не смея возобновить представление в полном виде, Кранц все-таки водил носом по воздуху, гримасничал и, вызвав Колубовского, показывал ему из-за кафедры пробку.
За ним встают в памяти различные, менее характерные фигуры того же среднего регистра. Общими усилиями, с большим или меньшим успехом они гнали нас по программам, давая умам, что полагалось по штату. Дело, конечно, полезное. Только… это умственное питание производилось приблизительно
так, как откармливают в клетках гусей, насильственно проталкивая постылую пищу, которую бедная птица отказывается принимать в требуемом количестве по собственному побуждению.
— Ну, это еще ничего, — сказал он весело. И затем, вздохнув, прибавил: — Лет через десять буду жарить слово в слово. Ах, господа, господа! Вы вот смеетесь над нами и не понимаете, какая это в сущности трагедия. Сначала вcе
так живо! Сам еще учишься, ищешь новой мысли, яркого выражения… А там год
за годом, — застываешь, отливаешься в форму…
— Остановить…
такую махину! Никогда не поверю! И опять, поднявшись во весь рост, — седой, крупный, внушительный, — он стал словами, голосом, жестами изображать необъятность вселенной. Увлекаясь, он шаг
за шагом подвигал свой скептицизм много дальше Иисуса Навина и его маленьких столкновений с амалекитянами.
— Что
такое? Что еще
за англичанин? — говорит священник. — Газеты дело мирское и к предмету не относятся. Вот скажи лучше, какой сегодня…
Так он вошел в дом, где остановился генерал — губернатор. Минуты через три он вышел оттуда в сопровождении помощника исправника, который почтительно забегал перед ним сбоку, держа в руке свою фуражку, и оба пошли к каталажке. Помощник исправника открыл дверь, и директор вошел к ученику. Вслед
за тем прибежал гимназический врач в сопровождении Дитяткевича, и другой надзиратель провел заплаканную и испуганную сестру Савицкого…
Много ли русская школа знает
таких выступлений
за последние десятилетия, ознаменованные вторжением в нее «административного порядка» и бурными волнениями молодежи?
Одного из
таких старых дубов человеческого леса я видел в Гарном Луге в лице Погорельского. Он жил сознательною жизнью в семидесятых и восьмидесятых годах XVIII века. Если бы я сам тогда был умнее и любопытнее, то мог бы теперь людям двадцатого века рассказать со слов очевидца события времен упадка Польши
за полтора столетия назад.
Наружность у Антония (
так звали ябедника) была необыкновенно сладостная. Круглая фигура, большой живот, маленькая лысая голова, сизый нос и добродушные глаза, светившиеся любовью к ближним. Когда он сидел в кресле, сложив пухлые руки на животе, вращая большими пальцами, и с тихой улыбкой глядел на собеседника, — его можно было бы принять
за олицетворение спокойной совести. В действительности это был опасный хищник.
Судьба чуть не заставила капитана тяжело расплатиться
за эту жестокость. Банькевич подхватил его рассказ и послал донос, изложив довольно точно самые факты, только, конечно, лишив их юмористической окраски. Время было особенное, и капитану пришлось пережить несколько тяжелых минут. Только вид бедного старика, расплакавшегося, как ребенок, в комиссии, убедил даже жандарма, что
такого вояку можно было вербовать разве для жестокой шутки и над ним, и над самим делом.
Брился он всегда сам, и
так как это становилось для него все труднее, то он задумал более радикальное средство: завел тонкие стальные щипчики и выщипывал волосок
за волоском.
Теперь я с удовольствием, как всегда, смотрел на его энергичное квадратное лицо, но
за монотонными звуками его речи мне слышался грудной голос нового словесника, и в ушах стояли его язвительные речи. «Думать» и «мыслить»… Да, это правда… Разница теперь понятна. А все-таки есть в нем что-то раздражающее. Что-то будет дальше?..
В конце концов приходилось все-таки просить для чтения путешествие Ливингстона,
за ним путешествие Кука, затем путешествие Араго, путешествие Беккера — паши.
Растущая душа стремилась пристроить куда-то избыток силы, не уходящей на «арифметики и грамматики», и вслед
за жгучими историческими фантазиями в нее порой опять врывался религиозный экстаз. Он был
такой же беспочвенный и еще более мучительный. В глубине души еще не сознанные начинали роиться сомнения, а навстречу им поднималась жажда религиозного подвига, полетов души ввысь, молитвенных экстазов.
Мне тоже порой казалось, что это занимательно и красиво, и иной раз я даже мечтал о том, что когда-нибудь и я буду
таким же уездным сатириком, которого одни боятся, другие любят, и все, в сущности, уважают
за то, что он никого сам не боится и своими выходками шевелит дремлющее болото.
Брат пустил по рукам стихотворную басенку о «Пачкуне, поэте народном». Эта кличка
так и осталась
за Пачковским.
Брат сначала огорчился, по затем перестал выстукивать стопы и принялся
за серьезное чтение: Сеченов, Молешотт, Шлоссер, Льюис, Добролюбов, Бокль и Дарвин. Читал он опять с увлечением, делал большие выписки и порой, как когда-то отец, кидал мне мимоходом какую-нибудь поразившую его мысль, характерный афоризм, меткое двустишие, еще,
так сказать, теплые, только что выхваченные из новой книги. Материал для этого чтения он получал теперь из баталионной библиотеки, в которой была вся передовая литература.
Репутация будущего «писателя» устанавливалась
за братом,
так сказать, в кредит и в городе. Письмо Некрасова стало известно какими-то неведомыми путями и придавало брату особое значение…
Однажды на
таком гулянии появился молодой человек, одетый щеголем, худощавый, подвижной и веселый. Он пожимал руки направо и налево, перекидываясь шутками. И
за ним говорили...
В
таком настроении я встретился с Авдиевым. Он никогда не затрагивал религиозных вопросов, но год общения с ним сразу вдвинул в мой ум множество образов и идей…
За героем «Подводного камня» прошел тургеневский Базаров. В его «отрицании» мне чуялась уже та самая спокойная непосредственность и уверенность, какие были в вере отца…
Тургенев в «Накануне» гениально отметил это ожидание, но «героя» все-таки увел
за границу.