Неточные совпадения
Впоследствии то же ощущение повторилось
в более сложном
виде.
В этих
видах князь и выбирает отца.
В конце письма «вельможа» с большим вниманием входит
в положение скромного чиновника, как человека семейного, для которого перевод сопряжен с неудобствами, но с тем вместе указывает, что новое назначение открывает ему широкие
виды на будущее, и просит приехать как можно скорее…
И
в таком
виде дело выйдет за пределы уездного суда
в сенат, а может быть, и выше.
У матери
вид был испуганный: она боялась за нас (хотя тогда не так еще верили
в «заразу») и плакала о чужом горе.
Действительно, я носил линейку на
виду, тогда как надо было спрятать ее и накинуть на шею тому, кто проговаривался польским или русским словом… Это походило немного на поощрение шпионства, но при общем тоне пансиона превратилось
в своего рода шутливый спорт. Ученики весело перекидывались линейкой, и тот, кто приходил с нею к столу, мужественно принимал крепкий удар.
Мальчик встал, весь красный, на колени
в углу и стоял очень долго. Мы догадались, чего ждет от нас старик Рыхлинский. Посоветовавшись, мы выбрали депутацию, во главе которой стал Суханов, и пошли просить прощения наказанному. Рыхлинский принял депутацию с серьезным
видом и вышел на своих костылях
в зал. Усевшись на своем обычном месте, он приказал наказанному встать и предложил обоим противникам протянуть друг другу руки.
— А — а, — протянул офицер с таким
видом, как будто он одинаково не одобряет и Мазепу, и Жолкевского, а затем удалился с отцом
в кабинет. Через четверть часа оба вышли оттуда и уселись
в коляску. Мать и тетки осторожно, но с тревогой следили из окон за уезжавшими. Кажется, они боялись, что отца арестовали… А нам казалось странным, что такая красивая, чистенькая и приятная фигура может возбуждать тревогу…
Пирогов не только не остался при особом мнении, но еще прибавил свою мотивировку к знаменитым
в свое время «правилам»,
в которых все
виды гимназических преступлений были тщательно взвешены, разнесены по рубрикам и таксированы такими-то степенями наказаний.
Оказалось, что реформа, запретившая оставаться более двух лет
в одном классе, застигла его продолжительную гимназическую карьеру только на второй ступени. Богатырь оказался моим товарищем, и я со страхом думал, что он сделает со мной
в ближайшую перемену… Но он не показал и
виду, что помнит о наших внегимназических отношениях. Вероятно, ему самому эти воспоминания доставляли мало удовольствия…
В классе поднялся какой-то особенный шум. Сзади кто-то заплакал. Прелин, красный и как будто смущенный, наклонился над журналом. Мой сосед, голубоглазый, очень приятный мальчик
в узком мундирчике, толкнул меня локтем и спросил просто, хотя с несколько озабоченным
видом...
И они втроем: Мина, Журавский и мой приятель, отправились к карцеру с
видом людей, идущих на деловое свидание. Когда дверь карцера открылась, я увидел широкую скамью, два пучка розог и помощника Мины. Затем дверь опять захлопнулась, как будто проглотив красивую фигуру Крыштановича
в мундирчике с короткой талией…
Прелин, наоборот, не упоминая ни словом о побеге, вызвал мальчика к кафедре, с серьезным
видом спросил, когда он может наверстать пропущенное, вызвал его
в назначенный день и с подчеркнутой торжественностью поставил пять с плюсом.
Я сказал матери, что после церкви пойду к товарищу на весь день; мать отпустила. Служба только началась еще
в старом соборе, когда Крыштанович дернул меня за рукав, и мы незаметно вышли. Во мне шевелилось легкое угрызение совести, но, сказать правду, было также что-то необыкновенно заманчивое
в этой полупреступной прогулке
в часы, когда товарищи еще стоят на хорах собора, считая ектений и с нетерпением ожидая Херувимской. Казалось, даже самые улицы имели
в эти часы особенный
вид.
Вид первой извозчичьей пролетки, запах кожи, краски и лошадиного пота, а также великое преимущество держать
в руках вожжи и управлять движением лошадей вызвали у меня желание стать извозчиком.
Как бы то ни было, теперь он служил архивариусом, получал восемь рублей
в месяц, ходит
в засаленном костюме,
вид имел не то высокомерный, не то унылый и
в общем — сильно потертый.
Зато он никогда не унижался до дешевой помады и томпаковых цепочек, которые другие «чиновники» носили на
виду без всякой надобности, так как часов по большей части
в карманах не было.
На третий или на четвертый день мы с братом и сестрой были
в саду, когда Крыжановский неожиданно перемахнул своими длинными ногами через забор со стороны пруда и, присев
в высокой траве и бурьянах, поманил нас к себе.
Вид у него был унылый и несчастный, лицо помятое, глаза совсем мутные, нос еще более покривился и даже как будто обвис.
Вообще ближайшее знакомство с «уездным судом» дало мне еще раз
в усложненном
виде то самое ощущение изнанки явлений, какое я испытал
в раннем детстве при
виде сломанного крыльца.
В Житомире отец ежедневно уезжал «на службу», и эта «служба» представлялась нам всем чем-то важным, несколько таинственным, отчасти роковым (это было «царство закона») и возвышенным.
Первое время после этого Кранц приходил
в первый класс, желтый от злости, и старался не смотреть на Колубовского, не заговаривал с ним и не спрашивал уроков. Однако выдержал недолго: шутовская мания брала свое, и, не смея возобновить представление
в полном
виде, Кранц все-таки водил носом по воздуху, гримасничал и, вызвав Колубовского, показывал ему из-за кафедры пробку.
Фигура священника Крюковского была по — своему характерная и интересная. Однажды, уже
в высших классах, один из моих товарищей, Володкевич, добрый малый, любивший иногда поговорить о высоких материях, сказал мне с глубокомысленным
видом...
В черте капитанской усадьбы, на небольшом холмике над прудиком, высилось старинное темное здание с остроконечной крышей загадочного
вида и назначения.
Убыток был не очень большой, и запуганные обыватели советовали капитану плюнуть, не связываясь с опасным человеком. Но капитан был не из уступчивых. Он принял вызов и начал борьбу, о которой впоследствии рассказывал охотнее, чем о делах с неприятелем. Когда ему донесли о том, что его хлеб жнут работники Банькевича, хитрый капитан не показал и
виду, что это его интересует… Жнецы связали хлеб
в снопы, тотчас же убрали их, и на закате торжествующий ябедник шел впереди возов, нагруженных чужими снопами.
Судьба чуть не заставила капитана тяжело расплатиться за эту жестокость. Банькевич подхватил его рассказ и послал донос, изложив довольно точно самые факты, только, конечно, лишив их юмористической окраски. Время было особенное, и капитану пришлось пережить несколько тяжелых минут. Только
вид бедного старика, расплакавшегося, как ребенок,
в комиссии, убедил даже жандарма, что такого вояку можно было вербовать разве для жестокой шутки и над ним, и над самим делом.
В таком
виде он отпустил его вестником к панам: новый Кармелюк собирается
в гости…
Когда однажды мать послала меня зачем-то экстренно к отцу
в эти деловые часы, — я был удивлен его
видом.
В этот день он явился
в класс с
видом особенно величавым и надменным. С небрежностью, сквозь которую, однако, просвечивало самодовольство, он рассказал, что он с новым учителем уже «приятели». Знакомство произошло при особенных обстоятельствах. Вчера, лунным вечером, Доманевич возвращался от знакомых. На углу Тополевой улицы и шоссе он увидел какого-то господина, который сидел на штабеле бревен, покачивался из стороны
в сторону, обменивался шутками с удивленными прохожими и запевал малорусские песни.
Проведя
в журнале черту, он взглянул на бедного Доманевича.
Вид у нашего патриарха был такой растерянный и комично обиженный, что Авдиев внезапно засмеялся, слегка откинув голову. Смех у него был действительно какой-то особенный, переливчатый, заразительный и звонкий, причем красиво сверкали из-под тонких усов ровные белые зубы. У нас вообще не было принято смеяться над бедой товарища, — но на этот раз засмеялся и сам Доманевич. Махнув рукой, он уселся на место.
Сатира имела форму «послания к товарищу поэту», и
в ней, под
видом лукавого признания чужого первенства, скрывался яд.
Студент, молча, с обычным серьезным
видом и сжатыми губами, глядевший
в синие очки, не сказал ни слова, но… встал и вышел из комнаты.
Это был первый «агитатор», которого я увидел
в своей жизни. Он прожил
в городе несколько дней, ходил по вечерам гулять на шоссе, привлекая внимание своим студенческим
видом, очками, панамой, длинными волосами и пледом. Я иной раз ходил с ним, ожидая откровений. Но студент молчал или говорил глубокомысленные пустяки…
Не знаю, какие именно «большие секреты» она сообщила сестре, но через некоторое время
в городе разнесся слух, что Басина внучка выходит замуж. Она была немного старше меня, и восточный тип делал ее еще более взрослой на
вид. Но все же она была еще почти ребенок, и
в первый раз, когда Бася пришла к нам со своим товаром, моя мать сказала ей с негодующим участием...
Он был первым учеником
в своем классе, довольно, кажется, развитой, кое-что читавший и способный, но на
вид это был совершенно медвежонок, смотревший всегда исподлобья.
Когда мосье Одифре с сдержанной, но заметной саркастической улыбкой потребовал его участия
в кадрили или лансье и мы все с интересом ждали его выступления «соло», — угрюмый юноша вдруг ринулся, точно сорвавшись с цепи, на середину зала, выделывая с
видом героической решимости самые невозможные па, — топтал каблуками, лягался направо, налево, назад, преуморительно мотая головой и размахивая руками.
Все это я скорее чувствовал
в глубине души, как спутанный комок ощущений, чем сознавал
в таком оформленном
виде.