Цитаты со словом «дорогие»
И только долго спустя, когда миновали годы юношеской беззаботности, я собрал черта за чертой, что мог, о его жизни, и образ этого глубоко несчастного человека ожил в моей душе — и более
дорогой, и более знакомый, чем прежде.
Было это давно; с тех пор и самого владельца провезли по той же песчаной
дороге; «фигура» обветрела, почернела, потрескалась, покрылась вся разноцветными лишаями и вообще приобрела вид почтенной дремлющей старости…
Потом стали толковать о каких-то «золотых грамотах», которые появлялись нивесть откуда на
дорогах, в полях, на заборах, будто «от самого царя», и которым верили мужики, а паны не верили, мужики осмеливались, а паны боялись… Затем грянула поразительная история о «рогатом попе»…
В полдень на дворе составили несколько столов и угощали мужиков перед обратной
дорогой…
Просто, реально и тепло автор рассказывал, как Фомка из Сандомира пробивал себе трудную
дорогу в жизни, как он нанялся в услужение к учителю в монастырской школе, как потом получил позволение учиться с другими учениками, продолжая чистить сапоги и убирать комнату учителя, как сначала над ним смеялись гордые паничи и как он шаг за шагом обгонял их и первым кончил школу.
Как бы то ни было, наряду с деревней, темной и враждебной, откуда ждали какой-то неведомой грозы, в моем воображении существовала уже и другая. А фигура вымышленного Фомки стала мне прямо
дорогой и близкой.
Дешерт стал одеваться, крича, что он умрет в
дороге, но не останется ни минуты в доме, где смеются над умирающим родственником. Вскоре лошади Дешерта были поданы к крыльцу, и он, обвязанный и закутанный, ни с кем не прощаясь, уселся в бричку и уехал. Весь дом точно посветлел. На кухне говорили вечером, каково-то у такого пана «людям», и приводили примеры панского бесчеловечья…
После двух — трех раз, когда я хорошо узнал
дорогу, мать позволила мне идти в пансион одному.
Дело это сразу пошло не настоящей
дорогой. Мне казалось, что этот рослый человек питает неодолимое презрение к очень маленьким мальчикам, а я и еще один товарищ, Сурин, были самые малые ростом во всем пансионе. И оба не могли почему-то воспринять от Пашковского ни одного «правила» и особенно ни одной «поверки»…
Прежде всего над обрезом горы мелькнули фигуры двух испуганных школьников и, пробившись через ряды гуляющих приютянок, помчались вдоль по широкой
дороге между монастырскими огородами.
Как раз на середине широкой полосы между огородами, по которой шла
дорога к огороду, стояла живописная кучка деревьев, густо обросшая у пней молодой порослью.
Сердце мое сжалось так сильно, как будто я потерял
дорогого и близкого человека…
Один год пребывания в пансионе Рыхлинского очень изменил и развил меня. Мне уже странно было вспоминать себя во время первого самостоятельного путешествия. Теперь я отлично изучил весь пустырь, все бурьяны, ближайшие улицы и переулки,
дорогу к реке…
Между тем эти люди были мне теперь близки и
дороги, и мне было их жаль, как родных.
При этом он с большой горечью отзывался о своем бывшем отряде: когда он хотел отступить, они шумно требовали битвы, но когда перед завалами на лесной
дороге появились мужики с косами и казаки, его отряд «накивал конскими хвостами», а его взяли…
И я не делал новых попыток сближения с Кучальским. Как ни было мне горько видеть, что Кучальский ходит один или в кучке новых приятелей, — я крепился, хотя не мог изгнать из души ноющее и щемящее ощущение утраты чего-то
дорогого, близкого, нужного моему детскому сердцу.
Если случайно я или младший брат попадались ему при этом на
дороге, — он сгребал попавшегося в свои медвежьи лапы, тискал, мял, сплющивал нос, хлопал по ушам и, наконец, повернув к себе спиной, пускал в пространство ловким ударом колена пониже спины, затем неторопливо шел дальше.
Мы миновали православное кладбище, поднявшись на то самое возвышение
дороги, которое когда-то казалось мне чуть не краем света, и откуда мы с братом ожидали «рогатого попа». Потом и улица, и дом Коляновских исчезли за косогором… По сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами лежала белая лента шоссе, с звенящей телеграфной проволокой, а впереди, в дымке пыли и тумана, синела роща, та самая, где я когда-то в первый раз слушал шум соснового бора…
Детство часто беспечно проходит мимо самых тяжелых драм, но это не значит, что оно не схватывает их чутким полусознанием. Я чувствовал, что в душе моего приятеля есть что-то, что он хранит про себя… Все время
дорогой он молчал, и на лбу его лежала легкая складка, как тогда, когда он спрашивал о порке.
Опять
дорога, ленивое позванивание колокольчика, белая лента шоссе с шуршащим под колесами свежим щебнем, гулкие деревянные мосты, протяжный звон телеграфа… Опять станция, точь — в-точь похожая на первую, потом синие сумерки, потом звездная ночь и фосфорические облака, как будто налитые лунным светом… Мать стучит в оконце за козлами, ямщик сдерживает лошадей. Мать спрашивает, не холодно ли мне, не сплю ли я и как бы я не свалился с козел.
И, однако, под гул телеграфной проволоки оттуда, сзади, где осталось это постылое прошлое, что-то как будто тянется ко мне по этой
дороге, какая-то смутная быль дразнит, ласкает и манит своими воспоминаниями…
Мне часто вспоминалась эта картинка из моего детства впоследствии, когда и сам я, уже взрослым, смотрел из-за таких же решеток на вольную
дорогу…
Тюрьма стояла на самом перевале, и от нее уже был виден город, крыши домов, улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный солдат подошел к дверцам, взял у матери подорожную и унес ее в маленький домик, стоявший на левой стороне у самой
дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий господин, «команду на заставе имеющий», в путейском мундире и с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
Эти «заставы», теперь, кажется, исчезнувшие повсеместно, составляли в то время характерную особенность шоссейных
дорог, а характерную особенность самих застав составляли шоссейные инвалиды николаевской службы, доживавшие здесь свои более или менее злополучные дни… Характерными чертами инвалидов являлись: вечно — дремотное состояние и ленивая неповоротливость движений, отмеченная еще Пушкиным в известном стихотворении, в котором поэт гадает о том, какой конец пошлет ему судьба...
Мать на
дорогу крестит его крамольным польским крестом и посылает нас наблюдать, что будет.
Такие ростки я, должно быть, вынес в ту минуту из беззаботных, бесцельных и совершенно благонамеренных разговоров «старших» о непопулярной реформе. Перед моими глазами были лунный вечер, сонный пруд, старый замок и высокие тополи. В голове, может быть, копошились какие-нибудь пустые мыслишки насчет завтрашнего дня и начала уроков, но они не оставили никакого следа. А под ними прокладывали себе
дорогу новые понятия о царе и верховной власти.
Затем он описывал железную
дорогу (по которой отец мой не ездил ни разу в жизни).
Идя домой, я всю
дорогу бормотал про себя разные гневные слова, которые должен был найти тогда же, и не мог себе простить, что не нашел их вовремя…
Они кажутся нам такими
дорогими, милыми, красивыми.
Среди шумной толпы он проходит брезгливо, точно пробирается по грязной улице; глаза его бегают сердито и чутко: ищут Дитяткевича, чтобы тот проложил ему
дорогу.
Младший Колубовский, с сверкающими глазами, заступил ему
дорогу и крикнул...
Увидев меня, они заступили мне
дорогу и закидали вопросами...
Ямщик неистово хлестал кнутом лошадей, и тройка с смертельным ужасом в глазах мчалась по прямой
дороге мимо полосатых столбов.
Дорога пролегала задами мимо капитанской усадьбы.
Себя автор называл не иначе, как «сиротой — дворянином», противника — «именующимся капитаном» (мой дядя был штабс — капитаном в отставке), имение его называлось почему-то «незаконно приобретенным», а рабочие — «безбожными»… «И как будучи те возы на
дороге, пролегающей мимо незаконно приобретенного им, самозванцем Курцевичем, двора, то оный самозванный капитан со своей безбожною и законопротивною бандою, выскочив из засады с великим шумом, криком и тумультом, яко настоящий тать, разбойник и публичный грабитель, похватав за оброти собственных его сироты — дворянина Банькевича лошадей, а волов за ярма, — сопроводили оных в его, Курцевича, клуню и с великим поспехом покидали в скирды.
У ябедника Антония был брат Фортунат. Образ жизни он вел загадочный, часто куда-то отлучался и пропадал надолго с гарнолужского горизонта. Водился он с цыганами, греками и вообще сомнительными людьми «по лошадиной части». Порой к гарнолужскому табуну нивесть откуда присоединялись
дорогие статные лошади, которые также таинственно исчезали. Многие качали при этом головами, но… пан Фортунат был человек обходительный и любезный со всеми…
Около двенадцати часов мы останавливались кормить в еврейском заезжем дворе, проехав только половину
дороги, около тридцати верст. После этого мы оставляли шоссе и сворачивали на проселки.
Но вот на
дорогу, как звери, выбежала из лесу пара серых, в краковских хомутах.
Антось торопливо свернул с
дороги и долго провожал видение восхищенным взглядом.
Антось не отвечает. Лица его не видно, но мы чувствуем, что оно теперь недоброжелательно и угрюмо и что причина этого — близость Гарного Луга. Лес редеет. Песчаная
дорога ведет к мостику, под которым сочится и журчит невидимая речка. Это здесь когда-то устраивались засады на Янкеля с бочкой… Тележка выкатывается на опушку.
— А кто его знает: может, пару обронил по
дороге. Пойдите, добрые люди, подберете, — ваше.
Он уже не глядел по сторонам жизненной
дороги, — не устраивал даже невинных карточных вечеров, не вмешивался в хозяйственные дела, не спрашивал нас об успехах в гимназии.
Доманевич проводил учителя на его квартиру над прудом, причем всю
дорогу дружески поддерживал его под руку. Дома у себя Авдиев был очень мил, предложил папиросу и маленький стаканчик красного вина, но при этом, однако, уговаривал его никогда не напиваться и не влюбляться в женщин. Первое — вредно, второе… не стоит…
Я почувствовал, без объяснений Авдиева, в чем дело… и прямая фигура Долгоногова стала мне теперь неприятной. Однажды при встрече с ним на деревянных мостках я уступил ему
дорогу, но поклонился запоздало и небрежно. Он повернулся, но, увидя, что я все-таки поклонился, тотчас же проследовал дальше своей твердой размеренной походкой. Он не был мелочен и не обращал внимания на оттенки.
Балмашевские, конечно, тоже не злодеи. Они выступали на свою
дорогу с добрыми чувствами, и, если бы эти чувства требовались по штату, поощрялись или хоть терпелись, они бы их старательно развивали. Но жестокий, тусклый режим школы требовал другого и производил в течение десятилетий систематический отбор…
Оказалось, что на
дороге, раскинувшись поперек в самой беспечной позе, лежал один из новых «свободных граждан».
Кучер кричит: «Пошел с
дороги, такой — сякой!
Свободный гражданин приподнимает пьяную голову и отвечает, что теперь воля, что он хочет вот так себе лежать на
дороге, а на панов ему…
И затем, вдруг собравшись с силами, быстро пополз под общий хохот с
дороги в канаву.
Цитаты из русской классики со словом «дорогие»
Ассоциации к слову «дорогие»
Синонимы к слову «дорогие»
Предложения со словом «дорогой»
- Всё же она смотрела во все глаза, как подруги работают бок о бок, болтают, разбирая коробки, и с каждой минутой убеждалась, что за годы тесной дружбы девочки стали очень дороги друг другу.
- Я пошла по боковой тропинке, потому что по большой дороге шло много пьяных.
- Но мы стали брать его с собой в лес с тех пор, как мама заблудилась и два часа не могла найти дорогу домой.
- (все предложения)
Сочетаемость слова «дорогой»
Что (кто) бывают «дорогими»
Значение слова «дорогой»
ДОРО́ГОЙ, нареч. Во время поездки, путешествия; в пути.
ДОРОГО́Й, -а́я, -о́е; до́рог, дорога́, до́рого; доро́же. 1. Стоящий больших денег; противоп. дешевый. Дорогой мех. (Малый академический словарь, МАС)
Все значения слова ДОРОГОЙ
Афоризмы русских писателей со словом «дорогой»
Дополнительно