Неточные совпадения
Речка, через которую перекинут упомянутый мост, вытекала из пруда и впадала в другой.
Таким образом с севера и юга городок ограждался широкими водяными гладями и топями. Пруды год от году мелели, зарастали зеленью, и высокие густые камыши волновались,
как море, на громадных болотах. Посредине одного из прудов находится остров. На острове — старый, полуразрушенный замок.
Старый, седобородый Януш, за неимением квартиры приютившийся в одном из подвалов зáмка, рассказывал нам не раз, что в
такие ночи он явственно слышал,
как из-под земли неслись крики.
Изредка только старый граф,
такая же мрачная развалина,
как и зáмок на острове, появлялся в городе на своей старой английской кляче.
Старухи выползали оттуда в
таком непривлекательном виде, льстили мне
так приторно, ругались между собой
так громко, что я искренно удивлялся,
как это строгий покойник, усмирявший турок в грозовые ночи, мог терпеть этих старух в своем соседстве.
Всякий раз после того,
как он натыкался на преследуемого «профессора», долго не смолкали его бранные крики; он носился тогда по улицам, подобно Тамерлану, уничтожая все, попадавшееся на пути грозного шествия;
таким образом он практиковал еврейские погромы, задолго до их возникновения, в широких размерах; попадавшихся ему в плен евреев он всячески истязал, а над еврейскими дамами совершал гнусности, пока, наконец, экспедиция бравого штык-юнкера не кончалась на съезжей, куда он неизменно водворялся после жестоких схваток с бунтарями.
Если сказать правду, бывали нередко случаи, когда пан Туркевич вылетал оттуда с быстротой человека, которого подталкивают сзади не особенно церемонно; но случаи эти, объяснявшиеся недостаточным уважением помещиков к остроумию, не оказывали влияния на общее настроение Туркевича: веселая самоуверенность составляла нормальное его состояние,
так же
как и постоянное опьянение.
Я любил ее страстно, и она платила мне
такою же любовью; но установившийся взгляд на меня,
как на отпетого маленького разбойника, воздвиг и между нами высокую стену.
— Да,
как же,
так и спущусь!.. Полезай сам, если хочешь.
—
Так, — ответил я. — Тебе
какое дело?
— Тыбурций не пустит, — сказал он, и,
как будто это имя напомнило ему что-то, он вдруг спохватился: — Послушай… Ты, кажется, славный хлопец, но все-таки тебе лучше уйти. Если Тыбурций тебя застанет, будет плохо.
Несмотря на свои четыре года, она ходила еще плохо, неуверенно ступая кривыми ножками и шатаясь,
как былинка: руки ее были тонки и прозрачны; головка покачивалась на тонкой шее,
как головка полевого колокольчика; глаза смотрели порой
так не по-детски грустно, и улыбка
так напоминала мне мою мать в последние дни, когда она, бывало, сидела против открытого окна и ветер шевелил ее белокурые волосы, что мне становилось самому грустно, и слезы подступали к глазам.
Я невольно сравнивал ее с моей сестрой; они были в одном возрасте, но моя Соня была кругла,
как пышка, и упруга,
как мячик. Она
так резво бегала, когда, бывало, разыграется,
так звонко смеялась, на ней всегда были
такие красивые платья, и в темные косы ей каждый день горничная вплетала алую ленту.
Едва ли эхо старой «каплицы» повторяло когда-нибудь
такие громкие крики,
как в это время, когда я старался расшевелить и завлечь в свои игры Валека и Марусю.
Она сидела в том же положении, в
каком усадил ее Валек, и все
так же перебирала цветы; движения ее тонких рук были медленны; глаза выделялись глубокою синевой на бледном лице; длинные ресницы были опущены.
Все это заставило меня глубоко задуматься. Валек указал мне моего отца с
такой стороны, с
какой мне никогда не приходило в голову взглянуть на него: слова Валека задели в моем сердце струну сыновней гордости; мне было приятно слушать похвалы моему отцу, да еще от имени Тыбурция, который «все знает»; но вместе с тем дрогнула в моем сердце и нота щемящей любви, смешанной с горьким сознанием: никогда этот человек не любил и не полюбит меня
так,
как Тыбурций любит своих детей.
Я начинал думать, что действительно такова моя неизбежная участь, тем более что отчаянная фигура Валека
как бы подтверждала мысль о возможности
такого печального исхода. К счастью, на выручку подоспела Маруся.
Он казался сильно уставшим. Платье его было мокро от дождя, лицо тоже; волосы слиплись на лбу, во всей фигуре виднелось тяжелое утомление. Я в первый раз видел это выражение на лице веселого оратора городских кабаков, и опять этот взгляд за кулисы, на актера, изнеможенно отдыхавшего после тяжелой роли, которую он разыгрывал на житейской сцене,
как будто влил что-то жуткое в мое сердце. Это было еще одно из тех откровений,
какими так щедро наделяла меня старая униатская «каплица».
Бедный ученый проявлял при этом удивительное внимание и, наклонив голову, выслушивал все с
таким разумным видом,
как будто он понимал каждое слово.
— Малый не лишен проницательности, — продолжал опять Тыбурций по-прежнему, — жаль только, что он не видел капеллана; у капеллана брюхо,
как настоящая сороковая бочка, и, стало быть, объедение ему очень вредно. Между тем мы все, здесь находящиеся, страдаем скорее излишнею худобой, а потому некоторое количество провизии не можем считать для себя лишним…
Так ли я говорю, domine?
Теперь, когда я окончательно сжился с «дурным обществом», грустная улыбка Маруси стала мне почти
так же дорога,
как улыбка сестры; но тут никто не ставил мне вечно на вид мою испорченность, тут не было ворчливой няньки, тут я был нужен, — я чувствовал, что каждый раз мое появление вызывает румянец оживления на щеках девочки. Валек обнимал меня,
как брата, и даже Тыбурций по временам смотрел на нас троих какими-то странными глазами, в которых что-то мерцало, точно слеза.
На время небо опять прояснилось; с него сбежали последние тучи, и над просыхающей землей, в последний раз перед наступлением зимы, засияли солнечные дни. Мы каждый день выносили Марусю наверх, и здесь она
как будто оживала; девочка смотрела вокруг широко раскрытыми глазами, на щеках ее загорался румянец; казалось, что ветер, обдававший ее своими свежими взмахами, возвращал ей частицы жизни, похищенные серыми камнями подземелья. Но это продолжалось
так недолго…
У него есть глаза и сердце только до тех пор, пока закон спит себе на полках; когда же этот господин сойдет оттуда и скажет твоему отцу: «А ну-ка, судья, не взяться ли нам за Тыбурция Драба или
как там его зовут?» — с этого момента судья тотчас запирает свое сердце на ключ, и тогда у судьи
такие твердые лапы, что скорее мир повернется в другую сторону, чем пан Тыбурций вывернется из его рук…
Действие этой нарядной фаянсовой барышни на нашу больную превзошло все мои ожидания. Маруся, которая увядала,
как цветок осенью, казалось, вдруг опять ожила. Она
так крепко меня обнимала,
так звонко смеялась, разговаривая со своею новою знакомой… Маленькая кукла сделала почти чудо: Маруся, давно уже не сходившая с постели, стала ходить, водя за собой свою белокурую дочку, и по временам даже бегала, по-прежнему шлепая по полу слабыми ногами.
Как только я вынул куклу из рук лежащей в забытьи девочки, она открыла глаза, посмотрела перед собой мутным взглядом,
как будто не видя меня, не сознавая, что с ней происходит, и вдруг заплакала тихо-тихо, но вместе с тем
так жалобно, и в исхудалом лице, под покровом бреда, мелькнуло выражение
такого глубокого горя, что я тотчас же с испугом положил куклу на прежнее место.
Ничего этого тогда для меня не существовало; был только маленький мальчик, в сердце которого встряхнули два разнородных чувства: гнев и любовь, —
так сильно, что это сердце замутилось,
как мутятся от толчка в стакане две отстоявшиеся разнородные жидкости.
Был
такой мальчик, и этот мальчик был я, и мне самому себя было
как будто жалко.