…Вы знаете, я родился и вырос в так называемой теперь «черте оседлости», и у меня
были товарищи, скажу даже друзья детства — евреи, с которыми я учился.
Неточные совпадения
Он
был очень самолюбив, и его сильно задевали насмешки
товарищей над отсутствием развязности и неловкостью евреев.
Однажды он
был погружен в занятия, когда кто-то из
товарищей постучался в закрытую дверь.
Но что-нибудь ядовито-обидное
было бы встречено резким осуждением и
товарищей, и педагогов…
Фроим оставался этот год в городе, но ни с кем из своих
товарищей по классу не сходился уже так близко, как с нами. Он
был тот же веселый, жизнерадостный мальчик, обращавший на себя внимание и часто заставлявший говорить о себе. Он по-прежнему дружил с моей сестрой, которая постоянно виделась с Маней Мендель. Это
была та беззаботная интимность, которая так часто бывает уделом молодости и кидает такой хороший свет на настроение молодых годов…
Быть может, тут играло некоторую роль сочувствие к Дробышу, так как для нас не
было тайной, что с того самого дня, как «хорошенькая жидовочка» назвала его «невоспитанным», — наш развязный
товарищ относился к ней особенным образом.
Все это
было уже давно, во времена моего далекого детства, но и до сих пор во мне живы впечатления этого дня. Я будто вижу нашу площадь, кишащую толпой, точно в растревоженном муравейнике, дом Баси с пилястрами на верхнем этаже и с украшениями в особенном еврейском стиле, неуклюжую громоздкую коляску на высоких круглых рессорах и молодые глаза старого цадика с черной, как смоль, бородой. И еще вспоминается мне задорный взгляд моего
товарища Фройма Менделя и готовая вспыхнуть ссора двух братьев.
— Ну, вот, — заговорил он страстно. — Вы мои
товарищи, друзья. Дайте же мне слово… Дайте слово, что этого не
будет… Не должно
быть… И не
будет…
По невольному побуждению, я пошел к дому Менделей. Симхе [В рукописи «Братья Мендель» — Фроим. (Прим. ред.)]
было лучше, и
товарищам позволяли посещать его, хотя ненадолго. В квартире Менделей
было сумрачно и тихо. Окна
были закрыты ставнями. Г-н Мендель вышел ко мне задумчивый и как будто растерянный. Израиль горячо пожал мне руку и провел к больному.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они
были товарищами по университету и, хотя редко встречались, уважали друг друга и были хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын, // Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал, // Еще много ли с тобой
было товарищей?
Позвольте-с: у меня
был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати лет, что когда он будет богат, то самое большое наслаждение его будет кормить хлебом и мясом собак, когда дети бедных будут умирать с голоду; а когда им топить будет нечем, то он купит целый дровяной двор, сложит в поле и вытопит поле, а бедным ни полена не даст.
Прокурор же, то
есть товарищ прокурора, но которого у нас все звали прокурором, Ипполит Кириллович, был у нас человек особенный, нестарый, всего лишь лет тридцати пяти, но сильно наклонный к чахотке, присем женатый на весьма толстой и бездетной даме, самолюбивый и раздражительный, при весьма солидном, однако, уме и даже доброй душе.
Неточные совпадения
Осклабился,
товарищам // Сказал победным голосом: // «Мотайте-ка на ус!» // Пошло, толпой подхвачено, // О крепи слово верное // Трепаться: «Нет змеи — // Не
будет и змеенышей!» // Клим Яковлев Игнатия // Опять ругнул: «Дурак же ты!» // Чуть-чуть не подрались!
Лука стоял, помалчивал, // Боялся, не наклали бы //
Товарищи в бока. // Оно
быть так и сталося, // Да к счастию крестьянина // Дорога позагнулася — // Лицо попово строгое // Явилось на бугре…
Когда почва
была достаточно взрыхлена учтивым обращением и народ отдохнул от просвещения, тогда сама собой стала на очередь потребность в законодательстве. Ответом на эту потребность явился статский советник Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и
товарищ Сперанского по семинарии.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его
товарищи теперь, когда ему
было тридцать два года,
были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен
был казаться для других)
был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то
есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Левин
был его
товарищем и другом первой молодости.