Неточные совпадения
Немало уходило таких неспокойных
людей и из Лозищей, уходили и в одиночку, и парами, а раз даже целым гуртом
пошли за хитрым агентом-немцем, пробравшись ночью через границу.
Пошли. А в кабаке стоит старый
человек, с седыми, как щетина, волосами, да и лицо тоже все в щетине. Видно сразу: как ни бреется, а борода все-таки из-под кожи лезет, как отава после хорошего дождя. Как увидели наши приятели такого шероховатого
человека посреди гладких и аккуратных немцев, и показалось им в нем что-то знакомое. Дыма говорит тихонько...
Парусный корабль качался и рос, и когда поравнялся с ними, то Лозинский увидел на нем веселых
людей, которые смеялись и кланялись и плыли себе дальше, как будто им не о чем думать и заботиться, и жизнь их будто всегда
идет так же весело, как их корабль при попутном ветре…
И в это время на корабле умер
человек. Говорили, что он уже сел больной; на третий день ему сделалось совсем плохо, и его поместили в отдельную каюту. Туда к нему ходила дочь, молодая девушка, которую Матвей видел несколько раз с заплаканными глазами, и каждый раз в его широкой груди поворачивалось сердце. А наконец, в то время, когда корабль тихо
шел в густом тумане, среди пассажиров пронесся слух, что этот больной
человек умер.
Но и они также верят в бога и также молятся, и когда пароход
пошел дальше, то молодой господин в черном сюртуке с белым воротником на шее (ни за что не сказал бы, что это священник) встал посреди
людей, на носу, и громким голосом стал молиться.
— Да здесь
человек, как иголка в траве, или капля воды, упавшая в море…» Пароход
шел уже часа два в виду земли, в виду построек и пристаней, а город все развертывал над заливом новые ряды улиц, домов и огней…
Молодой
человек оказался не гордый. Он вежливо приподнял шляпу, схватил из рук Анны узелок, и они
пошли с пристани.
— Не
пойду, — сказал Дыма решительно. — Бог создал
человека для того, чтобы он ходил и ездил по земле. Довольно и того, что
человек проехал по этому проклятому морю, которое чуть не вытянуло душу. А тут еще лети, как какая-нибудь сорока, по воздуху. Веди нас пешком.
— Ну, когда вы такой упрямый
человек, что все хотите по-своему… то
идите, куда знаете. Я себе
пойду в вагон, а вы, как хотите… Джон! Отдай барышне багаж. Каждый
человек может итти своей дорогой.
Правду сказать, — все не понравилось Матвею в этой Америке. Дыме тоже не понравилось, и он был очень сердит, когда они
шли с пристани по улицам. Но Матвей знал, что Дыма —
человек легкого характера: сегодня ему кто-нибудь не по душе, а завтра первый приятель. Вот и теперь он уже крутит ус, придумывает слова и посматривает на американца веселым оком. А Матвею было очень грустно.
Дыма посмотрел на него с великою укоризной и постучал себя пальцем по лбу. Матвей понял, что Дыма не хочет ругать его при
людях, а только показывает знаком, что он думает о голове Матвея. В другое время Матвей бы, может, и сам ответил, но теперь чувствовал, что все они трое по его вине
идут на дно, — и смолчал.
Он стал читать, шевеля губами, о том, как двое молодых
людей пришли в Содом к Лоту и как жители города захотели взять их к себе. Потом он поднял голову и начал думать. Он думал о том, что вот они с Дымой как раз такие молодые
люди в этом городе. Только у Дымы сразу стал портиться характер, и он сам
пошел к жителям города…
— Она, сударыня, круглая сирота… Грех ее обидеть. Барыня, перебирая спицы, кивнула головой. Между тем Джон, которому очень не понравилось все это, а также и обращение с ним Матвея, надел шляпу и
пошел к двери, не говоря ни слова. Матвей увидел, что этот неприятный молодой
человек готов уйти без него, и тоже заторопился. Наскоро попрощавшись с Анной и поцеловав у барыни руку, он кинулся к двери, но еще раз остановился.
Между тем, недалеко в переулке один из прохожих, которого расспрашивал Джон, наткнулся на странного
человека, который
шел, точно тащил на плечах невидимую тяжесть, и все озирался. Американец ласково взял его за рукав, подвел к углу и указал вдоль улицы...
Прежде всего,
человека в странной белой одежде видели идущим на 4 avenue, [Проспект. (Ред.)] потом он долго
шел пешком, под настилкой воздушной дороги, к Бруклинскому мосту.
И бедный
человек пошел дальше. Сапоги его блестели, как зеркало, но на душе стало еще темнее…
Но тогда их было еще не так много, и, на несчастье Матвея, ему не встретилось ни одного, когда он стоял среди толпы и кричал, как
человек, который тонет. Американцы останавливались, взглядывали с удивлением на странного
человека и
шли дальше… А когда опять к этому месту стал подходить полисмен, то Лозинский опять быстро
пошел от него и скрылся на мосту…
Несколько
человек следили за этой работой. Может быть, они пробовали машину, а может быть, обрабатывали поле, но только ни один не был похож на нашего пахаря. Матвей
пошел от них в другую сторону, где сквозь зелень блеснула вода…
Впрочем, странный
человек пошел покорно, как заведенная машина, туда, где над городом стояло зарево и, точно венец, плавало в воздухе кольцо электрических огней над зданием газетного дома…
В то же время откуда-то из тени человеческий голос сказал что-то по-английски резко и сердито. Матвею этот окрик показался хуже ворчания лесного зверя. Он вздрогнул и пугливо
пошел опять к опушке. Тут он остановился и погрозил кулаком. Кому? Неизвестно, но
человек без языка чувствовал, что и в нем просыпается что-то волчье…
Может быть, это был тоже
человек без языка, какой-нибудь бедняга-итальянец, один из тех, что
идут сюда целыми стадами из своей благословенной страны, бедные, темные, как и наши, и с такой же тоской о покинутой родине, о родной беде, под родным небом…
По площади, из улиц и переулков
шли кучами какие-то
люди в пиджаках, правда, довольно потертых, в сюртуках, правда, довольно засаленных, в шляпах, правда, довольно измятых, в крахмальных, правда, довольно грязных рубахах.
Матвей думал, что далее он увидит отряд войска. Но, когда пыль стала ближе и прозрачнее, он увидел, что за музыкой
идут — сначала рядами, а потом, как попало, в беспорядке — все такие же пиджаки, такие же мятые шляпы, такие же пыльные и полинялые фигуры. А впереди всей этой пестрой толпы, высоко над ее головами, плывет и колышется знамя, укрепленное на высокой платформе на колесах. Кругом знамени, точно стража, с десяток
людей двигались вместе с толпой…
— У всякого
человека есть намерения, Джон, — сказал Дикинсон с улыбкой сожаления к наивности дэбльтоунского стража. — Поверьте мне, у всякого
человека непременно есть какие-нибудь намерения. Если я, например,
иду в булочную, — значит, я намерен купить белого хлеба, это ясно, Джон. Если я ложусь в постель, — очевидно, я намерен заснуть. Не так ли?
Незнакомец вышел, пожав плечами, и отправился прежде всего на телеграф, а судья Дикинсон лег спать, совершенно уверенный, что теперь у полиции города Дэбльтоуна есть хорошая помощь по надзору за
человеком без намерений. Но прежде, чем лечь, он
послал еще телеграмму, вызывавшую на завтра мистера Евгения Нилова…
А дело с Анной
шло все хуже и хуже… Через два года после начала этого рассказа два
человека сошли с воздушного поезда на углу 4 avenue и
пошли по одной из перпендикулярных улиц, разыскивая дом № 1235. Один из них был высокий блондин с бородой и голубыми глазами, другой — брюнет, небольшой, но очень юркий, с бритым подбородком и франтовски подвитыми усами. Последний вбежал на лестницу и хотел позвонить, но высокий товарищ остановил его.
Глаза его с волнением видели здесь следы прошлого. Вот за углом как будто мелькнула чья-то фигура. Вот она появляется из-за угла, ступая так тяжело, точно на ногах у нее пудовые гири, и
человек идет, с тоской оглядывая незнакомые дома, как две капли воды похожие друг на друга… «Все здесь такое же, — думал про себя Лозинский, — только… нет уже того
человека, который блуждал по этой улице два года назад, а есть другой…»
Перед отъездом из Нью-Йорка Матвей и Анна отправились на пристань — смотреть, как подходят корабли из Европы. И они видели, как, рассекая грудью волны залива, подошел морской гигант и как его опять подвели к пристани и по мосткам
шли десятки и сотни
людей, неся сюда и свое горе, и свои надежды, и ожидания…